Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

Вертеть я буду карусель,
покуда хватит интереса;
печаль, что жизнь имеет цель,
нам посылается от беса.

Текла бы жизнь моя несложная,
легко по радостям скользя,
когда бы я писал про можное,
касаясь лишь того, что льзя.

В литературном алфавите
я сзади всех до одного:
сперва идут, кто блядовитей,
и гибче выя у кого.

В связи с успехами науки
и от космических причин
сегодня бабы влезли в брюки,
а завтра — выебут мужчин.

Пьеса «Жизнь» идет в природе
не без Божьей прихоти:
одеваемся на входе
и лежим на выходе.

Одиноко бренчит моя арфа,
расточая отпущенный век,
и несет меня в светлое завтра
наш родной параноев ковчег.

Торжествует, кипит и ликует
вся страна от зари до зари,
шалый ветер истории дует
в наши мыльные пузыри.

Познанья высокое дело
доверив ученым людям,
мое посвежевшее тело
к неграмотным ходит блядям.

Климат жизни, климат духа,
климат зрения и слуха
в этом лучшем из миров —
замечательно херов.

Певцы несхоже вырастают
и разно строят свой уют:
одни тайком поют, что знают,
другие — знают, что поют.

Кто свой талант на провиант
не медлит разменять,
скорее все же не талант,
а одаренный блядь.

Он к умным бабам с дружбой лез,
духовной жаждою взыскуем,
но дружбу вмиг поганил бес,
оборотясь его же хуем.

С утра философ мылит разум,
чтоб целый мир окинуть глазом;
а я проснусь — и пью вино,
и мир во мне творит оно.

Заботясь только о здоровье,
вдруг обнаружишь утром ранним,
что благодушие — коровье,
а здравомыслие — баранье.

Намного проще делается все,
когда пуста бутылка на столе;
истории шальное колесо —
не пьяный ли катает по земле?

Что за весной приходит лето —
спасибо даже и за это.
На всём запрет. И куртизанки
дают тайком, как партизанки.

Любое выберите время
и наугад страну возьмите —
сей миг увидите еврея,
который враг и возмутитель.

Не страшно мне адских заслуженных мук,
я кинусь в котел безмятежно,
страшнее звонки от вчерашних подруг,
упреки лепечущих нежно.

Мы кишим, слепые тетери,
в тесноте, суетой загаженной,
огорчаясь любой потере,
кроме дней, сгорающих заживо.

Нам неохота даже в рай
от русской гибельной земли,
милее жизни людям край,
где их травили и ебли.

Не стоит жизнь у жизни красть,
игра ума — сестра безделья,
а лень — единственная страсть,
после которой нет похмелья.

Девицы созревают раньше сроков,
заложенных природой в них самих,
и опыт преждевременных уроков
пленительно просвечивает в них.

Мы по домам, в своей берлоге,
держали веку вопреки
базары, церкви, синагоги,
читальни, клубы, бардаки.

Мы в мир приходим как в музей:
дивимся травам, звездам, лицам,
заводим жен, детей, друзей
и покидаем экспозицию.

Хотя живем всего лишь раз,
а можно много рассмотреть,
не отворачивая глаз,
когда играют жизнь и смерть.

Из вина и дыма соткан
мой тенистый уголок,
а внутри лежит красотка,
залетев на кайф о’клок.

Как литература ни талдычила,
как бы воспитать нас ни хотела,
а мерзавцы жутко симпатичны,
если туго знают они дело.

С полюса до линии экватора
всем народам нравятся их танцы,
а евреи всюду реформаторы,
потому что всюду иностранцы.

Сейчас терпение и труд,
насколько в них осталось толку,
в итоге тренья перетрут
лишь выю, шею или холку.

Здравый смысл умом богат,
не играется в игрушки
и почти всегда рогат
у фортуны-поблядушки.

Россия пребудет во веки веков
под боем державных курантов
страной казнокрадов, святых, мудаков,
пропойц и блаженных талантов.