Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

До сих пор помню свой конфуз, когда был приглашен к старикам и старушкам, которых у нас часто зовут «китайцами», — это дети той послереволюционной эмиграции, что оказалась в Шанхае, Харбине, и сюда попали много позже. Им свойствен поразительно сохранный и чистый русский язык — он у них остался таким еще со времени царских гимназий, и я с бодростью и упованием принялся им излагать свои рифмованные впечатления от жизни. Боже, какой ждал меня кошмар! Эти воспитанные люди смотрели на меня внимательно и с видимым доброжелательством, им очень-очень хотелось, чтобы им понравились мои стишки, но ничего с собой поделать не могли: они меня не понимали. Все реалии моей вчерашней жизни, от упоминания которых то смеялись дружно, то качали головами те, кто жил в России эти годы, — были почти полностью чужды и слабо понятны людям из Харбина и Шанхая. (После как-то в утешение мне рассказали о подобном же афронте у Галича, когда стал петь он свои песни для парижской первой эмиграции.) Я почитал минут двадцать в это улыбчивое ватное пространство и сдался.

— Давайте лучше попьем чаю и поговорим, — взмолился я. — Мне есть, о чем вас расспросить, и я вам лучше отвечу на вопросы, потому что плохо сегодня что-то читается.

Очень были счастливы бедные старички такому гуманному повороту событий, с облегчением повалили к столу, и мы часа полтора замечательно пообщались, потому что они все давно уже не видели друг друга и с жаром принялись за болтовню, забыв обо мне сразу и начисто. Но я, однако, был сполна вознагражден за неудачу: в самом конце вечера подошла ко мне старушка с очень морщинистым лицом (деталь эта окажется важна) и извиняющимся тоном мне сказала:

— Игорь, вы не обижайтесь, но мне совсем не нравятся ваши стихи.

— Бог с вами, — искренне удивился я, — кому-то нравятся, кому-то нет, дело вкуса, я ничуть не обижаюсь.

— Нет, — старушка чуть поджала губы, огорченная моим непониманием. — Я филолог, и в литературе сведуща достаточно. У вас есть мысль, энергия, напор, но пишете вы совсем не то, что нужно, и не так.

Я непристойно хищно встрепенулся:

— А что и как нужно писать? — елейным голосом спросил я. И в памяти моей мелькнули все советские редакторы, годами наставлявшие меня на праведные и печатные пути.

И на моих глазах морщины у старушки вдруг разгладились, она помолодела, мигом впав в свое вертинско-гимназическое детство, и мечтательно сказала:

— Ну вот так, к примеру, вы бы не смогли?

И прочитала:

— Я попробую, — покладисто отозвался я. Мечта писать красиво и возвышенно теплилась во мне уже давно.

— Голубчик, — произнесла старушка твердо, жестко и руководяще, — идите и работайте!

И я пошел. Признаться, я попробовал в тот вечер написать высокий стих. И первые две строчки безусловно удались. Они были такие:

Но тут я вышел на рифму «брюки», и естественные сопутствующие ассоциации не дали мне закончить этот первый в жизни высокий стих. Но я еще не теряю вялой надежды.

Одна из странных радостей публичного существования на сцене и экране — это узнавание на улицах и где ни попадя. Я знаю несколько своих коллег, которые от этого испытывают дикий кайф, а лично я — немедленно себя ощущаю пойманным на месте самозванцем.

При узнавании почти всегда услышишь что-нибудь трогательное, а то и грустное. Как-то я летел в Москву, население в самолете было российское, и ко мне подошли несколько человек с просьбами об автографе на чем придется. Сидевшая рядом со мной молодая женщина смотрела на меня, явно желая заговорить и колеблясь, а потом сказала:

— Нет, Игорь Миронович, я все-таки хочу вам рассказать, что я вам очень благодарна. Я была в разводе, а два года назад познакомилась с мужчиной, который меня буквально обчитал вашими стихами. И я сдалась. И мы уже два года вместе, и нам очень хорошо, он меня сейчас придет встречать.

И я с ним познакомился, обоих пригласив на выступление. Мне это было так приятно, что буквально через день, сидя в одной редакции, я это вспомнил, не замедлив похвалиться.

— Ну и что? — заметила одна из сотрудниц. — У меня была такая же ситуация еще лет пять назад. В период цветов и шоколадок мне приятель тоже читал ваши стихи, и я тоже очень быстро сдалась, хоть знала их не меньше.

Что-то было грустноватое в ее тоне, я не сразу уловил и тоном опытного сводника спросил: а как теперь?