Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Чтобы от возраста не кисли мы
и безмятежно плыли в вечность,
нас осеняет легкомыслие
и возвращается беспечность.

Мир создан так однообразно,
что жизни каждого и всякого
хотя и складывались разно,
а вычитались — одинаково.

Мы пережили тьму потерь
в метаньях наших угорелых,
но есть что вспомнить нам теперь
под утро в доме престарелых.

Не любят грустных и седых
одни лишь дуры и бездарности,
а мы ведь лучше молодых —
у нас есть чувство благодарности.

Я стал былых любвей бесплотным эхом,
но слухам о себе я потакаю
и пользуюсь у дам большим успехом,
но пользы из него не извлекаю.

Ушли остатки юной резвости,
но мне могилу рано рыть:
вослед проворству зрелой трезвости
приходит старческая прыть.

Я мысленно сказал себе: постой,
ты стар уже, не рвись и не клубись —
ты слышишь запах осени густой?
И сам себе ответил: отъебись.

Еще наш закатный азарт не погас,
еще мы не сдались годам,
и глупо, что женщины смотрят на нас
разумней, чем хочется нам.

Куда течет из года в год
часов и дней сумятица?
Наверх по склону — жизнь идет,
а вниз по склону — катится.

Дряхлеет мой дружеский круг,
любовных не слышится арий,
а пышный розарий подруг —
уже не цветник, а гербарий.

Туристов суетная страстность
нам тонко всякий раз опять
напоминает про напрасность
попыток жизнь успеть понять.

Кто придумал, что мир так жесток
и безжалостно жизни движение?
То порхали с цветка на цветок,
то вот-вот и венков возложение.

От нас, когда недвижны и чисты,
сойдем во тьму молчания отпетого,
останутся лишь тексты и холсты,
а после не останется и этого.

Мы зря и глупо тратим силы,
кляня земную маету:
по эту сторону могилы
навряд ли хуже, чем по ту.

Мы начинаем уходить —
не торопясь, по одному —
туда, где мы не будем пить,
что дико сердцу и уму.

Ничто уже не стоит наших слез,
уже нас держит ангел на аркане,
а близости сердец апофеоз —
две челюсти всю ночь в одном стакане.

Исполнен упований возраст ранний,
со временем смеркаются огни;
беда не от избыточных желаний,
беда, когда рассеялись они.

Нас маразм не обращает в идиотов,
а в склерозе много радости для духа:
каждый вечер — куча новых анекдотов,
каждой ночью — незнакомая старуха.

Когда нас повезут на катафалке,
незримые слезинки оботрут
ромашки, хризантемы и фиалки
и грустно свой продолжат нежный труд.

Когда все сбылось, утекло
и мир понятен до предела,
душе легко, светло, тепло;
а тут как раз и вынос тела.

Те, кто на поминках шумно пьет,
праведней печальников на тризне:
вольная душа, уйдя в полет,
радуется звукам нашей жизни.

В конце земного срока своего,
готов уже в последнюю дорогу,
я счастлив, что не должен ничего,
нигде и никому. И даже Богу.

Несхожие меня терзали страсти,
кидая и в паденья, и в зенит,
разодрана душа моя на части —
но смерть ее опять соединит.

Взлетая к небесам неторопливо
и высушив последнюю слезу,
душа еще три дня следит ревниво,
насколько мы печалимся внизу.

К любым мы готовы потерям,
терять же себя так нелепо,
что мы в это слепо не верим
почти до могильного склепа.

В местах не лучших скоро будем
мы остужать земную страсть;
не дай, Господь, хорошим людям
совсем навек туда попасть.

В игре творил Господь миры,
а в их числе — земной,
где смерть — условие игры
для входа в мир иной.

В период перевоплощения,
к нему готовя дух заранее,
в нас возникают ощущения,
похожие на умирание.

Как будто не случилось ничего,
течет вечерних рюмок эстафета,
сегодня круг тесней на одного,
а завтра возрастет нехватка эта.