Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Семьи уклад и канитель
душа возносит до святыни,
когда семейная постель —
оазис в жизненной пустыне.

Затем из рая нас изгнали,
чтоб на земле, а не в утопии
плодили мы в оригинале
свои божественные копии.

Чтобы души своей безбрежность
художник выразил сполна,
нужны две мелочи: прилежность
и работящая жена.

Чего весь век хотим, изнемогая
и мучаясь томлением шальным?
Чтоб женщина — и та же, но другая
жила с тобою, тоже чуть иным.

Логикой жену не победить,
будет лишь кипеть она и злиться;
чтобы бабу переубедить,
надо с ней немедля согласиться.

Проблемы и тягости множа,
душевным дыша суховеем,
мы даже семейное ложе —
прокрустовым делать умеем.

Забавно, что ведьма и фурия
сперва были фея и гурия.

А та, с кем спала вся округа,
не успевая вынимать,
была прилежная супруга
и добродетельная мать.

Зов самых лучших побуждений
по бабам тайно водит нас:
от посторонних похождений
семья милей во много раз.

Любви блаженные страницы
коплю для Страшного суда,
ибо флейтистки и блудницы
меня любили — таки да.

В семье мужик обычно первый
бывает хворостью сражен;
у бедных вдов сохранней нервы,
ибо у женщин нету жен.

Кто в карьере успехом богат,
очень часто еще и рогат.

Стал я склонен во сне к наваждениям:
девы нежные каждую ночь
подвергают меня наслаждениям,
и с утра мне трудиться невмочь.

Глаза еще скользят по женской талии,
а мысли очень странные плывут:
что я уже вот-вот куплю сандалии,
которые меня переживут.

Нет, любовной неги не тая,
жизнь моя по-прежнему греховна,
только столь бесплотна плоть моя,
что и в тесной близости духовна.

Когда умру и тут же слава
меня овеет взмахом крыл,
начнется дикая облава
на тех старух, с кем я курил.

Думаю угрюмо всякий раз,
глядя на угасшие светильники:
будут равнодушно жить без нас
бабы, города и собутыльники.

Я готовлюсь к отлету души,
подбивая житейский итог;
не жалею, что столько грешил,
а жалею, что больше не мог.

Я тебя люблю, и не беда,
что недалека пора проститься,
ибо две дороги в никуда
могут еще где-то совместиться.

Творец нас в мир однажды бросил
и дал бессмысленную прыть,
нас по судьбе несет без весел,
но мучит мысль, куда нам плыть.

С возрастом яснеет Божий мир,
делается больно и обидно,
ибо жизнь изношена до дыр
и сквозь них былое наше видно.

Настолько время быстротечно
и столько стен оно сломало,
что можно жить вполне беспечно,
от нас зависит очень мало.

Совсем не реки постной шелухи
карающую сдерживают руку,
а просто Бог нас любит за грехи,
которыми развеивает скуку.

Не постичь ни душе, ни уму,
что мечта хороша вдалеке,
ибо счастье — дорога к нему,
а настигнешь — и пусто в руке.

Живу среди своих, а с остальными
общаюсь, молчаливо признавая,
что можно жить печалями иными,
иную боль и грусть переживая.

Чтоб нам не изнемочь в тоске и плаче,
судьба нас утешает из пространства
то радостью от завтрашней удачи,
то хмелем послезавтрашнего пьянства.

Идея прямо в душу проникает,
идея — это праздник искушения,
идея — это то, что возникает
в уме, который жаждет орошения.

И детские грезы греховные,
и мудрая горечь облезлых —
куют нам те цепи духовные,
которые крепче железных.

Дав дух и свет любой бездарности,
Бог молча сверху смотрит гневно,
как черный грех неблагодарности
мы источаем ежедневно.