Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Неожиданным открытием убиты,
мы разводим в изумлении руками,
ибо думали, как все антисемиты,
что евреи не бывают дураками.

Мы в мире живем от начала начал,
меж наций особая каста,
и в мире я лучше людей не встречал
и хуже встречал я не часто.

Еще я не хочу ни в ад, ни в рай,
и Бога я прошу порой как друга:
пугай меня, Господь, но не карай,
еврей сильнее духом от испуга.

В лабиринтах, капканах и каверзах рос
мой текущий сквозь вечность народ;
даже нос у еврея висит, как вопрос,
опрокинутый наоборот.

От ловкости еврейской не спастись:
прожив на русской почве срок большой,
они даже смогли обзавестись
загадочной славянскою душой.

Мне приятно, что мой соплеменник
при житейском раскладе поганом
в хитроумии поиска денег
делит первенство только с цыганом.

Напрасно я витаю в эмпиреях
и столь же для химер я стар уже,
но лучшее, что знаю я в евреях, —
умение селиться в мираже.

Евреи уезжают налегке,
кидая барахло в узлах и грудах,
чтоб легче сочинялось вдалеке
о брошенных дворцах и изумрудах.

Душе бывает тяжко даже бремя
лишения привычной географии,
а нас однажды выкинуло время —
из быта, из судьбы, из биографии.

Так сюда евреи побежали,
словно это умысел злодейский:
в мире ни одной еще державе
даром не сошел набег еврейский.

Еврею от Бога завещано,
что, душу и ум ублажая,
мы любим культуру, как женщину,
поэтому слаще — чужая.

Из-за гор и лесов, из-за синих морей,
кроме родственных жарких приветов,
непременно привозит еврею еврей
миллионы полезных советов.

Еврей с отвычки быть самим собой,
а душу из личины русской выпростав,
кидается в израильский запой
и молится с неистовостью выкрестов.

Сметливостью Господь нас не обидел,
ее нам просто некуда девать,
евреи даже деньги в чистом виде
умеют покупать и продавать.

Я то лев, то заяц, то лисица,
бродят мысли бешеной гурьбой,
ибо я еврей, и согласиться
мне всего трудней с самим собой.

Израиль я хвалю на всех углах,
живется тут не скучно и упруго,
евреи — мастера в чужих делах,
а в собственных — помеха друг для друга.

Не молясь и не зная канонов,
я мирской многогрешный еврей,
но ушедшие шесть миллионов
продолжаются жизнью моей.

Расчислив жестокого века итог,
судить нас не следует строго:
каков он у нас, отвернувшийся Бог,
такие евреи у Бога.

Загробный быт — комфорт и чудо;
когда б там было неприятно,
то хоть один еврей оттуда
уже сыскал бы путь обратно.

Вчерашнюю отжив судьбу свою,
нисколько не жалея о пропаже,
сейчас перед сегодняшней стою —
нелепый, как монах на женском пляже.

Декарт существовал, поскольку мыслил,
умея средства к жизни добывать,
а я, хотя и мыслю в этом смысле,
но этим не могу существовать.

Любая система, структура, режим,
любое устройство правления —
по праву меня ощущают чужим
за наглость необщего мнения.

Моих соседей песни будят,
я свой бюджет едва крою,
и пусть завистливо осудят
нас те, кто сушится в раю.

Я пить могу в любом подвале,
за ночью ночь могу я пить,
когда б в уплату принимали
мою готовность заплатить.

Главное в питье — эффект начала,
надо по нему соображать:
если после первой полегчало —
значит, можно смело продолжать.

А пьянством я себя не истреблял,
поскольку был доволен я судьбой,
и я не для забвения гулял,
а ради наслаждения гульбой.

Канул день за чтеньем старых книг,
словно за стираньем белых пятен —
я сегодня многого достиг,
я теперь опять себе понятен.