Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

И добавил почему-то:

— Она вам наверняка пригодится.

Я его слова так понял, что она мне пригодится как отмазка, и ушел, большую выпивку по возвращении пообещав.

И плыл я плыл, отменный треп на палубе и по каютам шел во время перерывов, а на заседания ходить мне было ни к чему, я ничего не понимал. И начисто забыл я о своей инженерной командировке, наслаждаясь видами тайги и болтовней. На пятый или на шестой день такого дивного путешествия мы где-то стали на причал часа на два, погода теплая была не по-сибирски, все купались, молодые с невысокого мостка на берегу прыгали в воду. Я на них смотрел, стоя на средней палубе нашего теплохода. А когда решил купнуться тоже, то с нее вниз головой и прыгнул. Если бы я это сделал, стоя на верхней палубе (а запросто ведь мог), то никакая уже справка мне была бы не нужна. Потому что аккуратно головой я врезался в здоровый донный камень, который сверху я в песке не разглядел. Меня тошнило, гулом боли надрывалась голова, кровь унялась довольно быстро, но корабельный врач посоветовал мне день поваляться, не двигаясь, — очевидное, сказал он, вульгарное сотрясение мозга. Справка моя была помечена этим числом.

Вернувшись в Красноярск и ставя тому доктору обещанную выпивку, я рассказал ему о совпадении, на что в ответ, слегка смутившись, ибо, как и я, отпетым вырос материалистом, он сказал:

— Вы знаете, сейчас об этом как-то глупо и неудобно говорить задним числом, но сукой мне, однако, быть, если я вру, клянусь вам собственным здоровьем, я вам справку эту дал, отчетливо увидев вас с пробитой головой. Это мелькнуло как галлюцинация.

И тут мы оба заколдобились от дуновения нездешнего духа и довольно сильно напились в тот вечер. Впрочем, мы и так бы напились. А тот случай накрепко запал в мою память, чтобы всплыть спустя лет пятнадцать.

Снова я сидел и выпивал в большой компании приятелей — один из них только что защитил диссертацию. Рядом со мной сидела поэтесса, которая по ходу разговора мне похвасталась, что здорово гадает по руке. Я молча протянул ей свою левую ладонь. Гадатели обычно козыряют тем, что говорят клиенту что-нибудь о его прошлом — так как мы знакомы были очень давно и она все обо мне знала, прошлое предсказывать она не стала, обещав про будущее что-нибудь сказать. И вдруг ужасно закручинилась и сникла.

— Игорь, — сказал она, — я не могу понять, тут у тебя линия жизни прерывается на несколько лет. Ты вроде бы и жив, и вроде нет тебя. А после снова тянется, но такая непонятная, как будто полностью зависит от тех лет, которые в разрыве.

Тут я гордо засмеялся, что рука моя такая необычная, и мы продолжили шумное возлияние. А посадили меня года через два, и то гадание я сразу вспомнил. А связь последующей жизни с этим провалом — песня особая, раздолье для психологов, пишущих о том, насколько наша жизнь текущая, поступки и привычки наши определяют собой будущую судьбу. И тут я ненадолго отвлекусь.

Когда-то в молодости написал я большую пьесу. Вся она была беспомощной и вялой. Один приятель мой, по театральной части дока, прочитав ее, сказал:

— Старик, порви это и выбрось. Или выбрось, а потом порви. Ты никакой не драматург. Единственно приятное во всем твоем труде — это образ автора, и то лишь потому, что я тебя лично знаю, в пьесе его видно плохо.

Я огорчился и послушался. Однако в этой хилой драме была одна идея, до сих пор созвучная моим представлениям о жизни и судьбе. Там кроме главного героя (непрерывно он болтал разные шутки, за что его по справедливости карали) был еще старик, время от времени возникавший в очень разном виде — то цветущим и самодовольным оптимистом, то изнуренным желчным мизантропом. Это было будущее главного героя, ибо в зависимости от совершаемого им менялся облик его старости. Я и посейчас уверен в том, что мы своим текущим выбором поступков почти полностью определяем свое завтра. И то влияние обрыва линии на мою жизнь после того, как она снова возродилась, — очень мне сегодня понятно.

Издавна связано с цыганками почти любое предсказание будущего, и мы известно как относимся к таким гадалкам. Но только до поры. Уже сидел я в следственном изоляторе примерно месяц или два, жена везла мне передачу. С нею вместе ехал мой свояк, его семья была в отказе, выезд их в Израиль выглядел пустой мечтой. А в электричке вдоль прохода шла цыганка, безуспешно предлагая пассажирам погадать. Жена моя таких вещей очень боится и не любит — когда цыганка с ними поравнялась, жена ей сунула три рубля и отказалась от гадания, а свояк сказал цыганке снисходительно, что он и сам ей может погадать. Цыганка деньги с благодарностью взяла, остановилась на мгновение, на них обоих глядя, и сочувственно сказала Тате: