Игорь Губерман - Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

— Простите, я еще одно новое слово своровал у вас только что. И так ловко, что уже стишок сделал, послушайте. И сам стал слушать, что получилось и выплывало теперь ясно и сцепленно: — Лишь тем дана была недаром текучка здешней суеты, кто растопил душевным жаром хоть каплю вечной мерзоты.

— Вот! — радостно и громко сказал Фальк, просияв. — Вот! Я всегда говорил, что посланный Богом органчик совершенно со своим хозяином не соотносится. Абсолютно это отдельный прибор. А я напрочь этого лишен. Не обидно ли мне, скажите на милость?

— Правда, забавно, — сказал ошеломленный Рубин. Каждый раз такие быстрые роды без беременности и мук, от случайного соития со словом, изумляли его заново и остро. Дело было не в качестве новорожденного, а в непостижимой скороспелости его появления. Качество всегда сначала преувеличивается, были родовые схватки или нет. И хорошо еще, если только сначала. Рубин всегда легко соглашался, когда хулили его стишки, сам выбрасывал их время от времени почти без жалости (особенно по утрам), легкость непривязанности даровала его свободой, чем он втайне гордился. И тем, что пишет, — вообще, и тем, что легко выкидывает, — в частности.

Со словами и шутками Фалька уже не раз это случалось у Рубина: беззастенчиво крал он их и, как любое краденое, быстро прятал — укладывал в удобную для уноса тесную сумку четверостишия. Услышав однажды такой стишок на дружеской пьянке, Фальк усмехнулся одобрительно и не только за руку не схватил, отстаивая право происхождения, но даже слова порицания не произнес. Рубин, улучив минуту, спросил его, не в обиде ли он за такое бесцеремонное присвоение, на что Фальк пожал своими узкими плечами равнодушно. Мысли — добро общественное, ответил он, окажись у вас, милый Илья, что-нибудь достойное, я б тоже украл. Ну, спасибо, засмеялся Рубин, за такую тонкую пощечину. Квиты, сказал Фальк беспечно, я и впредь готов трудиться ради вашего бессмертия.

Фальк прервал повисшее молчание.

— Не осталось времени, к сожалению, произнести мне речь, назначенную вас душевно ободрить, — сказал он, кидая в свой потертый портфель какие-то бумаги. — Вы меня простите великодушно, каждый раз я очень с вами забалтываюсь, а по сути вашего скандального визита не успели поговорить. Ко мне придет сейчас один человек, мне бы не хотелось вас совмещать. Вам огромное спасибо, кстати, — утром позвонил сын Гинака: старик проспал с середины дня до утра, это впервые после многих месяцев тяжелейшей бессонницы. Каково? Нам бы в паре с вами эскулапить. Есть хотите? Время на яичницу еще осталось.

— Нет, спасибо, — отказался Рубин. — Только я на днях опять зайду. Хочется о книге поговорить, вдруг идея какая-нибудь всплывет в устной беседе. Еще мне что-нибудь подскажете, ребе Фальк, — последнее он произнес растянуто, словно взвешивая звучность и значимость сочетания. — Для меня, признаться, очень питательна отравная прелесть ваших речей.

— Цицеронистый калий, — незамедлительно ответил Фальк. Рубин молча развел руками.

Несмотря на отказы и сопротивления, Фальк помог Рубину одеться.

— Мне мой учитель когда-то говорил, — повторил он в несчетный раз, — что у себя дома не подают гостю пальто только лакеи. Опять же — кто знает, вдруг вы прославитесь, тогда мне — материал для мемуаров. Притом, что редкость, — для достоверных.

— Скоро увидимся, — сказал Рубин, крепко пожимая узкую руку.

— Надеюсь, — ответил Фальк. — Сюжеты наших биографий двигаем не мы.

И быстро затворил дверь.

Николай Бруни записался в армию в первые же дни войны. Извечный российский подъем духа во время общей беды захватил его сразу и целиком. В декабре того же года журнал, где раньше появлялись его безоблачные меланхолические стихи, уже печатал записки санитара-добровольца.

Начинались они прямо с отправки на фронт, хотя до этого были короткие курсы для санитаров.

«Я смотрел на пыхтящий высокий паровоз нашего поезда. У него был такой недоумевающий вид и так растерянно он отдувался, упираясь в рельсы, что казалось, можно прочесть все, что он думает: я ничего не знаю, никогда не приходилось, но если нужно, то я повезу.

И повезет он, не глядя в стороны, упираясь в рельсы, повезет туда, куда они проложены, бесповоротно, безропотно.

Так и надо, думал я. Так и я поеду, если это нужно. А оставаться я не мог, значит, нужно…»

Поезд их тронулся, вспоминал Бруни, и немедленно остановился. Никак не удавалось оторвать от вагонов воющих баб. Они хватались за открытые рамы, повисали на окнах, что-то неразборчивое пытались напоследок выкрикнуть или прошептать.