Игорь Губерман: Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

От вина и звучных лир
дико множатся народы;
красота спасла бы мир,
но его взорвут уроды.

Забавное пришло к нам испытание,
душе неся досаду и смущение:
чем гуще и сочней
у нас питание,
тем жиже и скудней
у нас общение.

Несчастны чуть ли не с рождения,
мы горько жалуемся звездам,
а вся печаль — от заблуждения,
что человек для счастья создан.

Когда мы раздражаемся и злы,
обижены, по сути, мы на то,
что внутренние личные узлы
снаружи не развяжет нам никто.

Пока, пока, мое почтение,
приветы близким и чужим…
Жизнь — это медленное чтение,
а мы — бежим.

А пока мы кружим в хороводе
и пока мы пляшем беззаветно,
тление при жизни к нам приходит,
просто не у всех оно заметно.

Словами невозможно изложить,
выкладывая доводы, как спички,
насколько в этой жизни тяжко жить
и сколько в нас божественной привычки.

Я бы мог, на зависть многих,
сесть, не глянув, на ежа —
опекает Бог убогих,
у кого душа свежа.

Мне лезет в голову охальство
под настроение дурное,
что если есть и там начальство —
оно не лучше, чем земное.

Никто не в силах вразумительно
истолковать устройство наше,
и потому звучит сомнительно
мечта о зернах в общей каше.

Мир хочет и может устроиться,
являя комфорт и приятство,
но правит им темная троица —
барыш, благочестие, блядство.

Давным-давно уже замечено
людской молвой непритязательной,
что жить на свете опрометчиво —
залог удачи обязательной.

Мы и в познании самом
всегда готовы к темной вере:
чего постичь нельзя умом,
тому доступны в душу двери.

А жалко, что на пире победителей,
презревших ради риска отчий кров,
обычно не бывает их родителей —
они не доживают до пиров.

Споры о добре,
признаться честно, —
и неразрешимы, и никчемны,
если до сих пор нам не известно,
кто мы в этой жизни и зачем мы.

Пути судьбы весьма окружны,
и ты плутать ей не мешай;
не искушай судьбу без нужды
и по нужде не искушай.

Я вижу, глядя исподлобья,
что цепи всюду неослабны;
свободы нет, ее подобья
везде по-своему похабны.

Боюсь, что Божье наказание
придет внезапно, как цунами,
похмелье похоти познания
уже сейчас висит над нами.

Молчат и дремлют небеса,
внизу века идут;
никто не верит в чудеса,
но все их тихо ждут.

Предел земного нахождения
всегда означен у Творца:
минута нашего рождения —
начало нашего конца.

Хотя я мыслю крайне слабо,
забава эта мне естественна;
смешно, что Бог ревнив, как баба,
а баба в ревности — божественна.

Числим напрасно
мы важным и главным —
вызнать у Бога секрет и ответ:
если становится тайное явным,
то изменяется, выйдя на свет.

Похожи на растения идеи,
похожи на животных их черты,
и то они цветут, как орхидеи,
то пахнут, как помойные коты.

Бежать от века невозможно
и бесполезно рваться вон,
и внутривенно, и подкожно
судьбу пронизывает он.

Стихийные волны истории
несут разрушенья несметные,
и тонут в ее акватории
несчетные частные смертные.

Здоровым душам нужен храм —
там Божий мир уютом пахнет,
а дух, раскрытый всем ветрам, —
чихает, кашляет и чахнет.

Природа почему-то захотела
в незрячем равнодушии жестоком,
чтоб наше увядающее тело
томилось жизнедеятельным соком.

Развилка у выбора всякого
двоится всегда одинаково:
там — тягостно будет и горестно,
там — пакостно будет и совестно.

С переменой настроения,
словно в некой детской сказке,
жизни ровное струение
изменяется в окраске.

Наши головы — как океаны,
до сих пор не открытые нами:
там течения, ветры, туманы,
волны, бури и даже цунами.