Игорь Губерман: Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

Постоянно мучило его беспокойство за семью и чувство вины перед ней. Ира пойдет, конечно, работать в библиотеку, из которой ушла, когда родился Митька. Зарплата мизерная, так что Катька, кончив кое-как десятый класс, тоже немедленно пойдет работать — но что она умеет делать, домашний ребенок? Книги продавать им будет жалко, да их и хватит только месяца на три.

Очень хотелось спать. В камере шел громкий разговор. Дебиловатый Колька, слегка вывихнутый во всех суставах и с искривленным позвоночником (последствия какой-то детской болезни), отрабатывал вслух свою защитительную речь на суде. Он сидел за изнасилование, на которое был спровоцирован. Три подружки-продавщицы из городского универмага решили за что-то наказать четвертую, для чего устроили вечеринку, зазвав туда не избалованного женским вниманием подсобного рабочего Кольку. Девицы крепко подпоили его и здорово напились сами. Потом они все четверо разделись и немного поплясали перед ним; после этого три заговорщицы накинулись на четвертую и, держа ее, пригласили обезумевшего от счастья Кольку попользоваться подружкой, что он и не замедлил сделать. Пострадавшей это было настолько не впервой, что она со смехом рассказывала всюду, как забавно отомстили ей подруги за какую-то мелкую перед ними провинность, и рассказ этот дошел до ее матери. Та подала заявление в милицию; забрали и Кольку, и трех шутниц. Огромный срок ломился, разумеется, Кольке. Теперь он с пафосом репетировал свой оправдательный монолог.

— Гражданин судья, граждане народные заседатели, скажу я, гражданин прокурор, — посудите сами: ведь я ее не бил, не раздевал, не сильничал. Они сами ее раздели, сами повалили, сами ее держали, сами меня позвали и на нее толкнули. Разве же это насилие с моей стороны?

Колька остановился, подыскивая еще какие-нибудь слова, доминошники прекратили играть, ожидая продолжения речи. С нар возле окна лениво подал голос дачный вор Серега:

— А прокурор тебе на это скажет… — Серега сделал паузу для эффекта, и все теперь обернулись к нему, — прокурор тебе на это скажет… — снова пауза, — а чей был хуй?

Камера взорвалась хохотом, и развинченный в суставах Колька тоже ржал вместе со всеми, словно это ему, а не прокурору был подсказан убедительный аргумент.

Это все надо записывать, вяло думал Рубин, засыпая, все записывать. Когда попаду в лагерь, стану все подряд записывать, что увижу и услышу интересное. Может быть, в Ухту попаду. Бог наверняка не зря послал меня в такую творческую командировку.

Эту книгу про Вас, уважаемый Николай Александрович, я закончил несколько лет назад, а сейчас опять сижу над ней — вычеркивая, правя, сокращая. Потому что невообразимое множество событий пронеслось за это время, потому что рухнула и распалась та империя, что некогда убила Вас и миллионы других. А еще потому, что сам я изменился и по-иному прочитал написанное раньше. Начав тогда расспрашивать старых зэков, я понял, что не смогу не записать услышанное — даже непосредственно не относящееся к Вам. Ибо их рассказы возлагали на меня какой-то долг, я ощущал его, не зная, как мне поступить. Тогда и сочинил я литератора Рубина, отдав ему свои черты характера, свои стишки, детали собственной судьбы и всё-всё-всё, что слышал, переходя из дома в дом. В середине восьмидесятых это делалось еще с оглядкой, рукопись я прятал и совсем не ожидал, что нерешительная оттепель так полно и стремительно растопит монолитную незыблемую мерзлоту.

А закончив книгу, я уехал из империи, начавшей расползаться. Так получилось. Нам с женой сказали замечательную фразу: «Министерство внутренних дел приняло решение о вашем выезде». И мы сопротивляться не стали. Очень много всякого и разного я прочитал, увидел и передумал с тех пор. А рукопись так и лежала, дожидаясь издателя. Хлынул поток немыслимых доселе сведений о лагерях тех жутких десятилетий, и — естественная человеческая ситуация — немедля притупился интерес к этой запретной и закрытой ранее области жизни. Многое из того, что мне хотелось сохранить и донести до читателя, стало содержимым общедоступных журнальных страниц. Хорошо, что книга про Вас перележала это шумное время. Хорошо, что она выйдет сейчас, когда в России еще только начинает проглядывать грядущая судьба. Я приезжаю туда время от времени, чтобы обнять друзей и почитать стихи, которые ходили раньше тайно из рук в руки (нас ведь потому и пригласили уехать). Среди множества записок в каждом зале (в каждом городе, где я бываю) непременно есть одна или несколько с вопросом: что вы думаете о будущем России? Большей частью я отнекиваюсь и отшучиваюсь, ибо ничуть не обладаю пророческим даром и недостаточно глуп, чтобы осмелиться на прогнозы. Но на самом деле я знаю, что я мог бы ответить на такой вопрос: я думаю, что будущее России будет прекрасным, когда в ней снова начнут рождаться и вырастать такие люди, как Вы.