Игорь Губерман - Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

Мне часто доводилось убедиться
в кудрявые года моей распутности,
что строгая одежда на девице
отнюдь не означает недоступности.

Занявшись темной дамы просветлением
и чары отпустив на произвол,
я долго остаюсь под впечатлением,
которое на даму произвел.

Я не стыжусь и не таюсь,
когда палюсь в огне,
я сразу даме признаюсь
в ее любви ко мне.

Мужику в одиночестве кисло,
тяжело мужику одному,
а как баба на шее повисла,
так немедленно легче ему.

По женщине значительно видней,
как лечит нас любовная игра:
потраханная женщина умней
и к миру снисходительно добра.

Мне было с ней настолько хорошо,
что я без умышлений негодяйства
завлек ее в постель и перешел
к совместному ведению хозяйства.

Дух весенний полон сострадания
к темным и таящимся местам:
всюду, где углы у мироздания,
кто-нибудь весной ебется там.

Липла муха-цокотуха
на любые пиджаки,
позолоту стерли с брюха
мимолетные жуки.

Здоровый дух в здоровом теле
влечет его к чужой постели.

Где музыка звучит,
легко тревожа,
где женщины танцуют равнобедренно,
глаза у мужиков
горят похоже:
хочу, и по возможности немедленно.

Легко текла судьба моя,
минуя храм и синагогу,
и многим черным кошкам я
перебежал тогда дорогу.
Теперь давно я не жених,
но шелушится в голове,
что были светлые меж них,
и даже рыжих было две.

Ведя семейную войну,
где ищет злость похлеще фразу,
я побеждаю потому,
что белый флаг подъемлю сразу.

Мужчин рассеянное воинство
своей особостью гордится,
хотя у всех — одно достоинство:
любой козел в мужья годится.

Занявшись опросов пустыми трудами —
а к личным секретам
охоч я и лаком, —
я в мысли простой
утвердился с годами:
семья — это тайна,
покрытая браком.

Из некоего жизненного круга
нам выйти с неких пор
не удается,
поэтому случайная подруга —
нечаянная влага из колодца.

Ведем ли мы беседы грустные,
ворчим ли — всюду прохиндеи,
а в нас кипят, не зная устали,
прелюбодейные идеи.

От искры любовной — порой сгоряча —
в ночи зажигается жизни свеча.
Какой ни являет она собой вид,
а тоже свечу запалить норовит.
И тянется так по капризу Творца —
забыто начало, не видно конца.
Покуда слова я увязывал эти,
пятьсот человек появилось на свете.

К ней шел и старец, и юнец,
текли ученые и школьники,
и многим был сужден конец
в ее Бермудском треугольнике.

Связано весьма кольцеобразно
мира устроение духовное,
и в любом отказе от соблазна
есть высокомерие греховное.

Люблю журчанье этой речки,
где плещет страсть о берега,
и тонковрунные овечки
своим баранам вьют рога.

Привязан к мачте, дышит жарко
плут Одиссей. И жутко жалко —
сирен, зазря поющих страстно
в неодолимое пространство.

Когда вокруг галдит семья,
то муж, отец и дед,
я тихо думаю, что я
скорее жив, чем нет.

Весьма крута метаморфоза
с мозгами, выпивкой сожженными,
и мы от раннего склероза
с чужими путаемся женами.

Будь гений ты или герой,
мудрец и эрудит —
любви сердечный геморрой
тебя не пощадит.

История — не дважды два четыре,
история куда замысловатей,
не знает ни один историк в мире
того, что знают несколько кроватей.

С одной отменной Божьей шуткой
любой мужик весьма знаком:
полгода бегаешь за юбкой —
и век живешь под каблуком.

У девушек пальтишки были куцые,
и — Боже, их судьбу благослови —
досадуя, что нету проституции,
они нам отдавались по любви.

Какой-нибудь
увлекшись кошкой драной
(обычно с легкой пылью в голове),
томился я потом душевной раной
и баб терпеть не мог недели две.