Анатолий Андреев - Отчуждение. Роман-эпопея

— Ты кто? — спросил я у расхристанного привидения.

— Я-то? Пронька-Шептун. Сосед твой. Живу в доме по левую руку от тебя.

Шептун заметно шепелявил.

— И чего тебе надобно, Пронька?

— Может, это, помощь моя нужна? Отца твоего пользовал. И деду, бывало, душу вправлял, Кузьме Петровичу, царство им небесное.

— Говор у тебя не местный. Чужак, что ли?

— Так ить казаки мы. Староверы. Древним иконам молимся. Как сюда попали — никто уж и не вспомнит. Воли искали, вот и забрели в эти места.

— Что-то казакам все воли мало… Ну и как, нашли волюшку во широком полюшке? Как хоть она выглядит?

— Воля? Да кто ее знает, волю-то. Наше дело — рукомесло.

— И чем ты можешь мне помочь?

— Снимаю порчи, сглазы, наговоры, проклятия, присухи… Да мало ли что… Дед твой, царство ему небесное, руку повредил — и руки лечим. Травы собираем, ягоды, грибочки. Солим, сушим.

Странная мысль шевельнулась во мне. Может, меня и правда проклял кто? Откуда повелась эта непонятная тяга к бескомпромиссному познанию? По щучьему велению, по чьему-то хотению налетела? Это же своего рода напасть, болезнь. Редкая, но роковая. Пусть Пронька пошепчет; может, «оно» и пройдет.

— А от философии ты лечишь?

— Это от чего, к примеру?

— От того, что я не верю в проклятия и порчи.

— А как же ты живешь? — искренне изумился он. — Во что же ты веришь?

— Это мне пока неизвестно. А живу я как вольный человек.

— Чудно, ей-богу. Я от всякой хворобы лечу. И от головы тоже. Только мне надо, чтобы человек был хороший.

— А как мне узнать, хороший я или плохой?

— А травы есть такие. Они показывают… Отвар цвет меняет, если в нем лицо ополоснешь. Или вот еще способ: к иконе тебя подведу — и сразу разоблачение наступит. А иногда поговоришь, поговоришь, да и сам все поймешь. Бывало, Кузьма Петрович, царство ему небесное…

— Пронька, у тебя фамилия имеется?

— Бесфамильный я.

— Фамилии, что ли, не нажил?

— Моя фамилия — Бесфамильный. Люди зовут Пронька-Шептун. Разве не слыхал?

— Разное про тебя говорят.

— Полдеревни упырей — разве им угодишь? Вот они и говорят. Пусть говорят, зря не скажут. Так не надо ли от чего полечить?

— Пока не знаю. Может, тебе деньги нужны?

— Деньги всем нужны. Сам принесешь, если отблагодарить захочешь.

— За что отблагодарить?

— А за новость, которую я тебе принес.

— Выкладывай, раз принес.

И шепелявый Пронька ошарашил меня новостью, как обухом топора по темечку. Оказывается, яблоня, которую я спилил, была и не яблоня вовсе. Это был знак свыше.

— Что за знак? — насторожился я.

— А такой знак. Ты на пенек-то смотрел?

— Нет.

— Вот то-то, что нет. Там же изображение Девы Марии, Пресвятой Богородицы. Можно сказать, икона нерукотворная, спаси Царица небесная.

Пронька перекрестился.

— Что за чушь ты несешь, Пронька Бесфамильный! Еще начнете пням молиться. Вы что, язычники?

— Это не чушь, парень, не чушь. Завтра дьячок приедет смотреть, народ из деревни придет дивиться. Я сразу заприметил: почему, думаю, такой высокий пенек? Нет бы до земли срезать, как всегда, а тут высокий пенек, да наискось срезано.

— Так удобнее было пилить. Да и оставил я столбик для гамака, а не для иконы.

— Удобнее, конечно. А кто твоей рукой водил? Или не догадываешься?

— Кто же водил моей рукой?

— А ты сам подумай. И не болтай лишнего. Гама-ак…

— А зачем ты по моему саду шатался?

— Мало ли где я шатаюсь. Не спится мне, вот я и хожу. Гляжу, примечаю…

На следующий день в моем саду было полным-полно народу, натуральным образом — столпотворение. Я в одночасье стал знаменитостью. Сомнений не было ни у кого: коричневые кольца, по которым обычно определяют возраст дерева, были и не кольцами вовсе, как обычно, а — овальным ликом, будто кто старательно выводил карандашом. Обнаружили глаза, нос, губы, вытканный золотом платок, а также легко заштрихованное облако — нимб. Чуть позже, где-то через час, люди стали ясно видеть покатые женские плечи и даже фигурку на диво смышленого младенца на руках.

Миру было явлено чудо.

Пронька ходил именинником. Ему охотно простили его выходки (он бесхитростно взял и поделил всю деревню, на «хороших» и «плохих»); более того, в глазах односельчан он становился сопричастным чудесам. Не святым юродивым, конечно, для этого он был недостаточно безобиден, однако, несомненно, избранным. Да и сам он стал туманно изъясняться в том смысле, что все люди по-своему хороши. Да и чудо было явлено недалеко от Пронькиного подворья…