— Это он тебе сказал? Планы мужчин интересуют меня постольку, поскольку становятся способом реализации моих планов.
Она была спокойна, уверена в себе, а легкая обида, которой она расчетливо не прятала, делала ее окончательно правой; я же был виноват уж тем, что позволил себе насмешку над святым — над еще не рожденными детьми, светлыми семейными перспективами, а также над тем, что любимому предпочли суженого.
— Суженый — это деньги? — я изо всех сил старался уважать ее выбор.
— Не только, — она была серьезной, и я почувствовал, что она нисколько не хочет обижать меня; напротив, она именно сейчас, сию минуту, пытается понять, что же предопределило ее выбор. — Это уверенность в том, что твой избранник уверен в себе, что он знает, чего хочет. Это уверенность в том, что его будущее связано с моим. А с тобой…
— Тебе было плохо со мной?
— Я испытывала с тобой, — она подбирала слова, — удовольствие от падения в пропасть. Ощущение полета восхитительно, что и говорить, но мне всегда казалось, что резиновые подвязки, «тарзанки», которые держат прыгающих в пропасть, могут нас не выдержать и забава кончится трагически. Слишком много адреналина. А есть еще удовольствие от ощущения твердой почвы под ногами. Стоять на скале рядом с пропастью, не падать вниз — тоже приятно. Я же не только исключительная женщина; я еще и очень обыкновенная.
— Я ценю твою искренность.
Я понял, что она почувствовала главное, но не смогла это выразить, возможно, просто не захотела, не желая уязвить меня определенностью: она ощутила мою неуверенность в том, что женщина для меня — это серьезно, надолго, пусть и не навсегда. Она чутьем своим невероятным «догадалась», что я и сам не решил этот вопрос для себя; даже не так: я отчего-то боялся поставить этот вопрос перед собой. Очевидно, я догадывался, каким может оказаться ответ. Формально она бросила меня (хотя у меня были все основания рассчитывать на ее благосклонность); но мы оба знали, кто заставил сделать ее этот выбор. Вот почему я наслаждался общением с женщиной, которая предпочла мне другого. Она избавила меня от ответственности за любимую женщину, за себя самого, будем откровенны, — и я был ей благодарен, не забывая, однако же, при этом упиваться обидой, ревностью и тем, что не спешил снимать с нее чувство вины. Она тоже была в чем-то виновата, иначе не была бы со мной так откровенна.
— Прости, — сказала моя родная Мау.
Я молчал.
— Не знаю, как устроен твой мир, — сказал я неожиданно для самого себя, — а мой мир очень хрупок и неустойчив. Я не очень верю в то, что человек способен справиться со своими демонами, даже с несчастным Хомячком в себе. Да и надо ли с ним справляться? Заткнуть рот Хомячку — это тоже ложь. Вот почему я заранее всем все прощаю — и слегка при этом всех презираю, начиная с себя. Тебя же я неизвестно почему люблю, Мау. Но я не могу поверить в твою бескорыстную преданность. Извини.
Я всегда был уверен, что полная искренность с женщиной — это путь к разрыву. Мау заплакала, а я обмяк, словно ослабшая осенняя бабочка, обреченно сложившая крылья гордым движением сопротивления. Сара рыдала, но не отключала телефон. Что за удивительная женщина: она не боялась быть слабой, не боялась размазанной туши и припухших глаз.
А это самая могучая из всех известных мне разновидностей силы.
Пришлось мне делать вид, что сила украшает мужчину: трубку положил я, но долго не мог заставить себя разжать руку, вцепившись в пластик мертвой хваткой покойника.
За что я так старался удержаться, а, Хомячок?
Сдается мне, что все эти жесты были всего лишь формой отчуждения.
Очень сомневаюсь, что таким, каким я был, меня сделала империя или даже развал империи.
Напротив, я подозреваю, что империя развалилась именно потому, что люди похожи на меня (или я на людей: здесь можно поспорить) — живут с хомячком в душе. Место хомячку отведено в углу — в почетном красном углу, сразу за иконами. Русский хомячок валит все державы и империи. Сначала помогает их укреплять, а потом валит. И никаких к нему претензий, заметьте. Какие претензии к пушистому крошечному существу, забившемуся в угол, которое не ведает что творит?
Это маленькое открытие заставило меня иначе посмотреть на большую политику, да и на всю историю человечества. Я стал с осторожностью относиться к выражениям типа «большой русский медведь», «хозяин тайги», «африканский лев», «прыгучий хозяин зеленого континента», «лис пустыни». За всеми орлами мира, что угрожающе гнездятся на многочисленных гербах, видна, если присмотреться, все та же острая мордочка упрямого хомячка. Лев, если разобраться, — это большой ленивый хомяк, с тугой шкурой и кисточкой на конце хвоста. Тигр, по-моему, то же самое, только без кисточки. Лисы, разумеется, — типичные хомяки-мутанты. А в каждой сумке нелепого кенгуру сидят по два хомяка — таких же, что и в человеке любой расы.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу