Меир Шалев - Эсав

После того как сделка была подписана и пять редчайших книг отплыли в Англию, спрятанные в корсете под черным одеянием оксфордского агента, Ихиель постарался как можно шире разрекламировать факт их продажи и получил большое удовольствие, увидев, как были потрясены важные шишки из Национальной библиотеки в Иерусалиме, которые поспешили немедленно заявиться в поселок на специально нанятом такси и завопили о «корыстолюбии» и «передаче в чужие руки неприкосновенного достояния национальной культуры».

— Вы могли получить их даром, — сказал Ихиель профессору Генриху Райс-Леви, «главному протестующему», низкорослому бледному человечку, который прыгал вокруг него, как обезумевший кузнечик, раздувал ноздри и требовал, чтобы Ихиель пустил его в библиотеку. Тремя годами раньше именно этот человек проглядел список книг Мордехая Элиягу Абрамсона, сморщил те же самые ноздри и изрек, что он не видит смысла в приобретении этого собрания.

«Если не считать нескольких впечатляющих экземпляров, коллекция вашего отца представляет собой попросту образчик тех ложных представлений, которые богатство может породить в душе талантливого дилетанта», — сказал профессор пристыженному сыну, а когда тот возразил на обидные слова, позвонил в маленький колокольчик того рода, которым берлинские дети зовут гувернантку в грозовые ночи, и велел указать гостю на дверь. Как бы то ни было, я помню, что это определение — «талантливый дилетант», — которое Ихиель выплевывал каждый раз, когда рассказывал мне эту историю, произвело на меня большое впечатление, потому что Ихиель как-то по-особому кривил лицо, произнося его. Лишь по прошествии лет на меня снизошло, что это не похвала, а порицание. Но тогда я был уже достаточно взрослым и понимал, что и сам — не более чем талантливый дилетант, и я не сержусь на то, что ты тоже заметила это и даже употребила те же самые слова по поводу описания Александрии в рассказе о Зоге и Антоне. Но если бы Мордехай Элиягу Абрамсон не был талантливым дилетантом, Еврейский университет поспешил бы заполучить его книги, и тогда Ихиель не добрался бы до нашего поселка, и я бы не познакомился с ним, не нашел себе убежища в его библиотеке и не стал, в свою очередь, талантливым дилетантом. Вот так тонет корабль в проливе Ла-Манш от крика чайки возле мыса Доброй Надежды, и вот так повернулась моя жизнь, и вот я пред тобой — дилетант. Умелый охотник. Изготовитель деликатесов. Талантливый человек. В любви, во воспоминании, в обмане и в раскаянии.

В самом конце коридора, за последней дверью, в комнате, что была комнатой Биньямина, в кровати, что была его кроватью, лежит спящая Лея. Время от времени я прохожу мимо этой закрытой двери и тогда невольно понижаю голос и ступаю тихо и осторожно, как говорят и ступают, проходя возле колыбели младенца и памятника погибшему. Но нет такой силы, которая могла бы потревожить Лею в преисподней ее беспробудной дремоты, и комната, как нехотя объясняет Яков, закрыта лишь потому, что ее сон мешает спокойствию бодрствующих.

— Да ты зайди. Зайди, погляди на нее, — сказал он, заметив, что я каждый раз в смятении приостанавливаюсь перед ее дверью. — Вы ведь когда-то были друзьями, правда? А вдруг тебе удастся ее разбудить.

Когда Михаэлю было два года, он вошел в комнату матери и спросил Якова:

— Кто это?

— Лея, — ответил брат.

Его ответ, самый точный и жестокий из возможных, совершенно удовлетворил ребенка, и следующих полтора года он больше не просил объяснений. Только говорил иногда: «Я иду спать к Лее» — шел в ее комнату, забирался в ее кровать, прижимался к ее спине, клал щеку на ее плечо и засыпал.

«Я ненавижу, когда он так делает, — писал мне Яков. — Я ненавижу, когда он вообще приближается к ней».

Лишь в три с половиною года Михаэль спросил, где его мать.

Они сидели за обедом, и не успел еще Яков открыть рот, как Роми ответила:

— Лея твоя мама, Михаэль, и моя тоже. — Яков впал в бешенство, и тогда Роми холодно добавила: — Ты мог бы подумать об этом раньше, прежде чем сказал ему: «Это Лея», и до того, как взял ее силой.

Яков в ярости хлестнул ее по лицу. Роми побагровела и медленно произнесла:

— Ты берегись. Я тоже — татар. — И хотя имитация была идеально точной, на этот раз она не шутила.

Через неделю после приезда я набрался духу и вошел.

Лея возвышалась под одеялом, точно большой, накрытый саваном мешок, окруженный дрожащими в воздухе частичками муки и пыли, выцветшими плакатами и афишами с изображениями актрис и мотоциклов и парой армейских брюк, когда-то постиранных ею для Биньямина, да так и оставшихся невостребованными. В комнате стоял резкий запах собачьей конуры. Она, естественно, не так уж часто мылась. Яков рассказывал, что как-то раз он подстерег ее, когда она нащупывала себе дорогу во время очередной каждодневной вылазки в туалет, набросился, порвал на ней рубашку, затолкал в душевую и встал рядом, как был, в одежде, под струи хлещущей воды. Он скреб ее яростно и гневно, едва не сдирая кожу, а она, положив мокрую голову ему на плечо, покорно позволяла чужим рукам намыливать и вытирать ее тело, полоскать и сушить ее волосы. В прежние времена ее кожа и волосы, намокнув, издавали волнующий запах дождя — запах, который так возбуждал моего брата, что кровь отливала от его сердца и оно наполнялось взамен любовью. «Но сейчас, — сказал он, — она воняет, как старая швабра».