Меир Шалев - Эсав

— Это было последними словами многих девушек в этой стране, — сообщил я ей.

Решительность ее тона, материнская и детская одновременно, удержала меня от того, чтобы приказывать или просить.

— У меня уже есть один отец, — рассмеялась она, — и он беспокоится обо мне за вас обоих.

И исчезла. И я, этакий сирота в годах, не находил себе места. «Мне никогда ничего не рассказывают», — подражал я старому Форсайту по телефону, и сестра этого типа из армии сказала: «Я должна объяснять тебе, что такое Роми? Она помчалась погулять».

Нетерпеливая, стремительная и возбужденная, моя племянница носилась по материку, посылая мне стрелы своих звонков «за счет абонента» из любого уголка, в любое время и с любого расстояния.

— На улице в Оксфорде, — восторгалась она, — один негр играл на тромбоне специально для меня, и его щеки надулись, как два прозрачных шарика, так что стали видны самые-самые тонкие сосудики под кожей.

Я нашел Оксфорд в Канзасе, в Мэне, в Коннектикуте, в Огайо, в Миссисипи, в Небраске, в Нью-Йорке, в Висконсине, а также в Нью-Джерси и оставил атлас возле телефона.

— Я не знаю, как называется это место, но тут живут очень уродливые люди. Я послала тебе оттуда их фотографии, потому что знала, что ты не поверишь.

Теплый дождь, «с такими вот здоровущими каплями», падал на нее во Флориде — она занималась там обдиркой кожи на крокодильей ферме.

— Может, кончишь уже эти свои дела и приедешь сюда? — кричал я на нее. — Тридцать лет живу в Америке и не слышал, чтобы люди занимались такой мерзостью.

— А ты думал, дядя, что крокодил раздевается сам? Я большая и сильная, и мне это не противно.

— Рабочие? — Она смеется. — А что рабочие? Бог с тобой, дядя, от меня так несет падалью, что по сравнению со мной даже Мертвая Хая пахнет, как нарцисс. На меня тут вообще никто не смотрит.

Звонок из Потсвилла:

— Я побуду здесь несколько дней. Один симпатичный старикан подвез меня в своем пикапе и пригласил к себе.

— И ты согласилась?

— Почему бы нет?

— Почему нет? Я должен объяснять тебе, почему нужно говорить таким людям «нет»? Да еще в таком месте, которое называется Потсвилл? Где это вообще, черт побери?

— Почему ты ругаешься, дядя? Он всего-навсего старый, симпатичный человек. У него на огороде растет редиска. Ты пробовал когда-нибудь пиво с редиской и маслом? Стоит попробовать.

— Насколько старый? Что для тебя значит — «старый»?

— Старый, я знаю? Сорок, пятьдесят, шестьдесят, ну, как ты или отец. Он даже сказал мне, что я могла бы быть его дочерью.

— Да?! — заорал я. — И ты хочешь мне сказать, что тебя убедила эта дурацкая и банальная фраза, истертая, как залупа монаха?

— Как ты разговариваешь, дядя! — Она смеется. — Не рот, а помойная яма. Знаешь, какой замечательный завтрак он мне приготовил?

Дядя не отвечает.

— Хочешь поговорить с ним? Вот он стоит, смотрит на меня и ни фига не понимает, что я говорю.

Я швырнул трубку.

— Как ты добираешься от места к месту?

— По-разному.

— Что это значит — по-разному?

— Автобусом, поездом… уф… Сейчас меня подвез немецкий турист. Старый хрыч на мотоцикле. Он жутко смешной, и вообще вдвоем путешествовать дешевле.

— Что именно дешевле? Ты спишь с ним в одной комнате?

— Что с тобой в последнее время? Я думаю, что трахаться ему вообще не интересно. Он немного чокнутый в этом вопросе.

— Could you be more specific [107] Не могла бы ты выражаться поточнее… ( англ. ) , Роми, дорогая?

Она рассмеялась:

— Чокнутый, я знаю?.. Странный такой. Фон что-то. Из семьи князей и баронов и всякое такое.

— Только этого мне не хватало! Странный немец на мотоцикле. Чем он странный?

— Я знаю?.. Он как-то чудно говорит. Вдруг посмотрит на меня и спросит: «Волен зи мит мир штербен, Ромиляйн?» Я надеюсь, что я правильно произношу.

— Ты совсем спятила? Что я скажу твоему отцу? Что ты ездишь на мотоцикле с немцем, который спрашивает тебя, хочешь ли ты с ним умереть?

— Всё в порядке, дядя! Я большая и сильная, и у меня есть страховка. Не беспокойся.

Ее голос постепенно слабеет, ее смех постепенно исчезает.

Подобно поздней летней буре, она кружилась по всей стране, неслась вихрем, топала по дорогам и звонила в любое время и из любого места. В пять утра и в два пополудни. С железнодорожных и заправочных станций, из мотелей и кафетериев. Иногда странное хихиканье, однажды — страшный крик: «Дядя, дядя, дядя!» — и потом разъединение, после которого я не спал два дня и три ночи, пока она не позвонила снова. «Я кричала? Когда я кричала?.. Ах, тогда… Да нет, ничего не случилось.» Кто-то жутко ее «щекотал», и она не могла говорить.