Меир Шалев - Эсав

— Это их ежедневный ритуал, — сказала за моей спиной Роми. — С тех пор как Михаэль не заплакал на обрезании.

Яков снял очки, чтобы лучше видеть, и придвинул лицо вплотную к сыну, почти касаясь его губами. Плуг его носа пропахал гладь детской кожи, высматривая, нет ли на ней ожогов, уколов или порезов. Кончики пальцев прочесали волосы на голове ребенка, прощупали маленький череп, скользнули по выпуклости лба. Потом он посветил маленьким фонариком внутрь ушей и за ними, побарабанил пальцами по подбородку, приподнял его, чтобы проверить белки глаз.

— Может, дед все-таки прав? — прошептала Роми. — Может, Михаэль и правда похож на того вашего Лиягу?

Она произнесла имя Лиягу, и моему мысленному взору представилась вдруг бесконечная процессия бессмертных белковых молекул — вот они впрыскиваются в тело Дудуч, вот любовно проникают в ее плоть, всплывают к ее сияющим грудям, растворяются в их молоке и оттуда текут в рот Михаэля и дальше, в его внутренние органы и яички. Ощущение было болезненно-острым, и его боль показалась мне похожей на те тайные письмена, осколки которых каждый день дешифруются моей собственной плотью.

— Не смей! — Рука и дыхание племянницы приковали меня к месту, потому что тело мое уже задрожало и напряглось, будто хотело прыгнуть и ворваться внутрь.

Яков приподнял пальцами губы сына и осторожно вывернул их наизнанку. Михаэль, явно привыкший к этой процедуре, широко раскрыл рот и высунул язык. Яков посветил своим фонариком в глубь его рта в поисках напухших десен, белого налета в гортани, дырочки в зубе или прикушенного языка, потом взял в руки его маленькие ладони и стал поворачивать, высматривая еле ды царапины или укола.

— Расскажи мне еще раз, как ты отрезал себе этот палец. — Михаэль погладил отцовскую ладонь.

— Ты упал, — заключил Яков. — У тебя на руке содрана кожа.

— Я бежал, — признался Михаэль.

— За тобой кто-то гнался?

— Нет, я бежал просто так.

— Где был Шимон?

— Сзади, и он меня сразу поднял.

— Будь осторожней, когда бежишь.

Два слабых, близоруких глаза моего брата и девять с половиной его пальцев, кожа которых за годы работы с тестом истончилась до шелковистости, бережно и внимательно двигались вдоль бледной, нежной спинки, подрагивая на ее выпуклостях, выискивая мельчайшую ссадинку, самый маленький синячок, крохотное покрасненьице, легчайший ожог. Обнаружив занозу в подушечке указательного пальца, он осторожно вытащил ее языком и зубами. Михаэль рассмеялся: «Ты совсем как собака, папа». Оставшуюся ранку Яков смазал синим йодом, и затем Михаэль поднял руки, показывая подмышки и давая отцу возможность пощупать желёзки.

— Тебе было больно?

Яков повернул ребенка и прижал ухо к его спине.

— Что больно?

— Когда ты отрезал палец, тебе было больно?

— Дыши глубже, — сказал Яков, потом: — Покашляй, — потом: — Минуточку, — потом обнял его и стал дуть в затылок, так что они оба прыснули смехом, и наконец, приподняв, положил Михаэля на кухонный стол.

— Это было очень больно, — сказал он. — Больнее всего на свете.

Он осторожно и медленно разглаживал его кожу, нежно мял маленькое тельце, пробовал на отзвук суставы, простукивал ребра и конечности.

— Иногда я чувствую его боль. Вот здесь, в кончиках пальцев, — сказал он мне несколько дней спустя, когда я, не в силах сдержать любопытство, напрямую спросил, что это все означает. — Вначале я умел только смотреть и выискивать приметы, а сейчас я уже чувствую и саму боль.

— Только отцовские боли ты никак не почувствуешь, — сказал я ему.

— Сделай мне одолжение. Не морочь мне голову своими теориями.

Подобно большинству людей, Яков тоже считает, что у всякой боли должна быть причина. Судя по рентгенограммам, у отца нет таких дефектов позвоночника, которые могли бы вызвать столь сильные страдания. Его внутренности в норме. Колени у него хоть и старческие, но здоровые. И Яков, в котором не утихает застарелая злость и которому осточертели отцовские причитанья и россказни, подозревает, что все его боли — попросту продолжение шакикира де раки времен нашего детства.

— Это не так просто, — сказал я. — Такое не всякому под силу.

— Послушай, о чем мы вообще говорим? — В голосе Якова послышались ледяные нотки. — Какая сила? Какие боли? Тебя не было здесь тридцать лет, тебе не пришлось выносить все его капризы, тебе не довелось вытерпеть все, что с нами здесь происходило. Так изволь уж теперь ухаживать за своим отцом, а я буду ухаживать за своим сыном, и оставь меня в покое.