Аласдер Грей - 1982, Жанин

Опять страх. Я все оттягиваю момент, когда начну рассказывать свою историю в нелегкой старинной манере, излагая события в хронологической последовательности, например, сообщая, что я купил новый костюм до, а не после того, как познакомился в нем с Дэнни. Придется, наверное, выбрать именно такой способ, хоть он и труден. Когда мы не различаем своего пути в мире, то неизбежно кружимся, кружимся без всякой цели, пока вдруг не наткнемся на какой-нибудь участок своего пути, пусть Даже пройденный много лет назад, тогда все равно мы возвращаемся на свой путь и идем по нему вперед в ожидании перемен. Движение вперед, конечно, болезненно. Помню, как однажды руководитель Шотландского комитета но образованию сказал мне, когда я шел на ватных ногах к его столу, пытаясь понять, получу ли я сейчас ремня, много ли будет ударов и за что все это: «Ты знаешь, Джок, лучше долго путешествовать с надеждой, чем прибыть в какое-то место и остановиться». Но если мы кружим вокруг пункта, который был нашей целью, то надежда умирает от собственной бессмысленности. Обнаружив цель своих стремлений, мы, скорее всего, сможем справиться с разочарованием, но все равно останутся сожаление, радость и ожидание, связанные с отъездом. Однажды некий человек спросил меня, что дает мне работа, делающая мою жизнь такой интересной. «Командировочные», – ответил я ему.

Он засмеялся и сказал: «Думаю, вы знаете нашу страну гораздо лучше, чем любой другой шотландец, но неужели это все, что вы получаете от жизни?» «Это самое важное, – ответил я, – но, кроме того, работа дает мне чувство безопасности. Я ведь надежно застраховав от многих возможных проблем». Он был не много большевиком, потому спросил меня лукаво: «А застрахованы ли вы от краха системы страхования?» Я ответил: «Разумеется! Я же голосую за консерваторов, как и большинство шотландцев».

Опять я двигаюсь по кругу. Но все-таки верю, что способен рассказать историю с прямой последовательностью событий. Ведь я пытался делать это лет с двенадцати, а может и раньше.

Может быть, и раньше. Когда мне было тринадцать, или четырнадцать, или пятнадцать, мать спросила:

– Почему ты совсем перестал со мной говорить?

– О чем?

– О своих мыслях, о том, что тебя волнует…

Не мог же я сказать: «Невозможно рассказывать об этом, ведь добрая половина моих мыслей – грязные непристойности». И я ответил:

– Да я вроде бы говорю с тобой не меньше, чем обычно.

Она сделала еще несколько стежков, а потом сказала:

– Ты, видимо, все забыл.

– Что забыл?

– Истории, которые ты мне рассказывал. Ты придумал странный маленький народец, живший за камином и в мебели. В кухонной плите жили хозяева, которые следили, чтобы готовилась, как положено, – вкусно и в срок. А в тазу для стирки жили маленькие грязные человечки, и, рассказывая про них, ты вечно хихикал. Я не всегда понимала, о чем ты говоришь. Обитатели радиоприемника составляли сводки новостей и играли музыку, а житель часов крутил стрелки. Его звали Обби-Побли, и он был вроде начальника – говорил Другим, что и когда следует делать. Они тебе очень нравились, вот эти, – и она показала на электрические часы, стоящие на каминной полке, – ты любил их больше, чем кухонные, потому что эти не тикают, а ворчат, издавая звуки вроде «обббби-побли». Но, похоже, ты все это позабыл…

Мне нечего было ей возразить. Если я в тот момент и не забыл еще совершенно этого Обби-Побли, то очень старался забыть, потому что мысли мои были заняты историями о свободной, симпатичной и ненасытной женщине, уверенной в своем превосходстве; она ввязывалась в отчаянные приключения, но вскоре обнаруживала, что не так уж она и всесильна, что она очень даже зависит от окружающих. Я рос, и рассказы мои становились все более изощренными. Женщина отдавалась своим садо-мазохистским наклонностям и завлекала других в свои сети. Я даже не заметил, как история стала автобиографичной, превратилась в рассказ о моей собственной жизни. Я отказывался замечать это, настаивая на том, что главный герой – женщина. Больше всего меня возбуждали не те части истории, где описывались физическое насилие и унижение, а те моменты, когда ловушка начинала захлопываться и жертва испытывала страшные мучения от того, что сознание ее раздваивалось: видя происходящее, она хотела верить, боролась за веру в то, что происходящее нереально, что такое может происходить только с кем-то другим. И наверное, я был прав, возбуждаясь в эти моменты, ведь именно в такие моменты мы набираемся мужества, чтобы изменить ситуацию. Почему Жанин должна чувствовать себя беспомощной, когда к ней приходит осознание того, что Макс обманул ее и попросту похитил? Он ведет машину на огромной скорости, руки у него заняты, и если бы она всерьез захотела, то могла бы снять одну из босоножек и направив острый каблук Максу в глаз, заставить его остановиться или повернуть обратно. Он повиновался бы, увидев, что намерения ее серьезны. Но она не стала предпринимать решительных действий, она предпочла успокоить себя мыслью о том, что Макс – благородный и достойный доверия мужчина, и если она будет вести себя прилично, то все будет в порядке, а он тем временем везет ее в трясину. Я оживляю в своем воображении эти моменты мучений Жанин, потому что сам никогда не бывал в таких ситуациях, но вот опять – я двигаюсь по кругу.