Януш Вишневский - Любовь и другие диссонансы

В машине остался запах парфюма этого едва знакомого, но уже такого родного мужчины. Она не спутала бы его ни с каким другим. В нем были грусть, сила, отчаяние и надежда. А самое главное — в нем был Струна, которого ей так захотелось вдруг узнать поближе.

Неожиданно для себя, впервые за долгие годы, словно что-то победив в себе, начала читать любимые строчки Ахматовой, проникновенно и торжественно:

Я слишком многих принимала. Она свернула налево и попала в пробку. Вспомнила, как по-польски пробка: korek . Она уже поняла, что ее Даша — та самая, которую ищет Струна. Иначе и быть не могло. Даша жила в Берлине. Струна говорил про Магду Шмитову, Даша тоже говорила про Магду. Но что же ей делать? А вдруг, узнав от нее про Дашу и встретившись с ней, Струна решит, что ему больше нечего делать в Москве? Вдруг он так же стремительно исчезнет из ее жизни, как появился? Ей стало страшно, так страшно, что даже бросило в жар. Неужели это возможно? А как же она? Анна вела машину, как всегда, аккуратно и внимательно, а в душе у нее бушевала буря.

«Может, я слишком боюсь боли, своей и чужой? Или слишком люблю ее — свою и чужую? Я размышляю, рефлексирую, пытаюсь понять — себя, конечно, себя. Маленькие иньекции боли — как укол эндорфина прямо в сердце». Люди, испытывающие тревогу или страх перед началом испытания, предпочитают разделить их с кем-то. У ближайшего перекрестка Анна развернулась и поехала в обратную сторону. Ей было необходимо с кем-нибудь поговорить.

Через час она уже стояла у Дашиного подъезда. Домофон. «Хоть бы она была дома, хоть бы была…»

— Да? — милый Дашин голос.

— Даша, — Анна облегченно прикрыла глаза, — Дашенька, открой, пожалуйста…

Они устроились на Дашиной кухне. Пахло ягодами.

— Я разбрызгала остатки своих зимних черничных духов, чтобы выкинуть флакон, — пояснила Даша.

Сладкий запах. Полный беспорядок. Раскиданные всюду вещи.

— Пыталась разобраться в стенном шкафу, — поймала ее взгляд Даша. — Просто кошмар, что там творилось…

Анна сделала глоток крепкого обжигающего чая и сказала:

— Мне нравится, что он такой живой, такой эмоциональный. А еще я много думала о сведении счетов с жизнью. Интересовалась тайным братством стремящихся к смерти, читала книги и статьи, практически стояла на самом краю… как эмо, только без этой их эффектной позы. Все мы так или иначе думаем о смерти, но лишь немногие зацикливаются на абсурдности существования… Как это там у Камю: человек изгнан навек, он лишен и памяти об утраченном рае, и надежды его обрести… Он тоже об этом думал, я уверена! И я чувствую, что он так же одинок. И еще я чувствую, что он пережил какую-то трагедию, оставившую шрам на его душе. Я могу его спасти, а он — меня. И потом, мне он кажется таким невозможно прекрасным! Таким пластичным…

Даша молча слушала, а Анна продолжала, энергично жестикулируя:

— Я все эти годы присматривалась к мужчинам, примеряла их, как платья. Ни один не был мне к лицу, я ходила больная, слабая, смеялась, плакала… А он, понимаешь, Даша, он такой… Рядом с ним мне хочется быть слабой…

Анна резко поднялась. Звякнула чашка.

— С таким мужчиной ты не упадешь даже на скользкой лестнице. А если все же упадешь, он поможет подняться. И если разревешься, утешит. И ты всегда будешь знать, что всё, что бы он ни делал, он делает для тебя… Но самое главное, Даша, — я обязана этим тебе! Тебе, понимаешь?!

Анна замолчала, рухнула обратно на стул. Даша встала, подошла близко, прижала ее голову к своей груди. Погладила густые пряди.

— Ну а теперь, — сказала спокойно, — расскажи все с самого начала.

Было еще темно, когда меня разбудил страшный шум. Я взглянул на часы в панели телевизора. Начало четвертого. Подошел к настежь открытому окну. Под моими окнами рычал, как бешеный слон, двигатель мусороуборочной машины. Вываливающиеся из контейнеров бутылки бренчали по мостовой, мусорщики, передвигавшие контейнеры, громко ругались. Минуту спустя к этой какофонии присоединились истошные звуки от припаркованных рядом автомобилей. Видимо, установленная на них сигнализация не предусматривала, что мимо будут проезжать тяжелые машины. И это в Москве! В начале четвертого утра! Я решил, что чиновник, позволивший мусороуборочным машинам работать среди ночи, страдал глухотой, бедняга.