XIII
Из тетради Глеба:
«12 ноября 1941 г.
Музыка Блокады:
по радио Чайковский,
при обстрелах или налётах —
метроном (сердцебиение), а потом фанфары (отбой).
Сегодня с утра за роялем —
как-никак воскресенье,
не очень присутственный день в Зубовском институте —
под десятиминутный стук метронома
(и разрывы снарядов) —
проигрывал партитуру „Гимна Перуну” Аскольда Радзивилла.
Когда-то „Гимн” произвёл на меня сильное впечатление.
Да и сам Аскольд — щуплый, нервный —
поражал титанической мощью,
существующей как бы помимо его
физического существа
и нелепого имени,
данного отцом-меломаном,
в честь любимой им оперы —
сына назвать в честь „Могилы”! —
Нет, меньше всего было в авторе „Гимна”
от буйного воеводы,
убитого в распре варяжским князем,
но ощущалось дыханье
фаустовских гармоний,
что-то лишь отчасти славянское.
Недаром другой Радзивилл,
чью партитуру к „Фаусту”
одобрил сам Гёте,
приходился ему роднёй.
Помню и как Савроматов,
задорный и белозубый,
с дикарским нахрапом
развинчивал вместе со мною
этот „Гимн” на детали,
а потом свинтил его заново
в форме пёстрого „Солнцегрома”.
Теперь, когда бездна реальная
разверзлась внутри и вне,
ближе не „Солнцегром”,
не тектонический сдвиг
„Гимна Перуну”, а сила,
что заклинает обвал,
что вбирает в себя стихии
и преображает их
алхимически
в золото острого чувства —
скажем, „Манфред” Чайковского,
звучащий безостановочно из радиоточки.
Да и где сейчас Савроматов Н. Н.?
Под блистающим солнечным небом
Тбилиси? Алма-Аты?
Сочиняет военную музыку
вдали от войны?
Давно никаких известий нет от Никандра.
А Радзивилл — в Париже?
В Нью-Йорке? В Рио-де-Жанейро?
Уезжая, он на прощанье играл мне
только что сочинённые —
на японский манер лаконичные —
„Высказыванья” для ансамбля солистов
(голос, три инструмента — состав инструментов можно менять).
Это был тот же „Гимн Перуну”,
ужатый до сгустков, загнанный в клеточки звука. Ответим же
на прощальное то исполнение не в нотах — в словах —
о громовых наших делах,
тоже на японский манер:
Снежит, проползают троллейбусы.
Сняли коней Клодта
с Аничкова моста.
Разворотило снарядом решётку
с морскими конями и нереидами.
Враг у ворот!
Странно,
раньше я думал, что сам я — историк искусства,
а теперь вот пишу что-то вроде стихов, как бы музыку.
Марк считал,
что он — писатель,
сдал в печать неплохую книгу
о Савроматове (я ему помогал материалами),
а теперь оказалось: какой колоссальный талант
в фотографии — хватка, способность
останавливать миг, становящийся мифом!
Просто Хлебников образа.
Поразительно даже не это,
а сильнейшее возбуждение
напряжённого до предела
сознанья в тисках катастрофы.
15 ноября.
Повстречался также Мордовцев (родня романисту). Он шёл с бесцельно горящим взглядом, всклокоченной бородой и изрядно опавшим брюшком по Садовой. Куда? — Известно куда. Был тихий день: почти не стреляли. Мордовцев нёс собачонку — испуганную, трясущуюся. „Как дела, Алексей Петрович?” Шедший встрепенулся, а потом, узнав, чуть стыдясь, улыбнулся: очевидно, в предчувствии сытного ужина. Собачонку на всякий случай он запихнул за пазуху и всё время разговора засовывал её голову обратно. „Выживаем тут помаленьку, Глеб Владимирович”. — „А как ваши исследования родной финно-угорской архаики?” Мордовцев ещё в пору финской кампании открыл в себе немало мокшанского и острый интерес к анимизму, чем надеялся воспользоваться после успешного марша Красной армии на Гельсингфорс, где его ждало, Мордовцев верил, место главы по фольклору главного вуза грядущей союзной республики. Тогда же, зимой 1939 — 1940, в Институте искусств он прочитал сообщение
о двух финно-угорских
богатырях русского эпоса —
неторопливо бездействующем Илье Муромце,
Читать дальше
