“Достоевский придумал князя Мышкина и старца Зосиму. Некоторым понравилось, а Леонтьев, наоборот, написал едкую статью. А в письмах он, еще хуже, — пересказывал, как оптинские монахи смеялись над разговорами монахов в „Братьях Карамазовых”. Когда все белибердяевы встали грудью на защиту „религии любви” Достоевского от „религии страха” Леонтьева, а Леонтьев стал-таки любимым писателем тех немногих выходцев из интеллигенции, которые поверили в обыкновенное православие — то самое, которое действительно начинается отнюдь не с любви, а со страха, — позиции двух православий в современной русской культуре определились. Любители „любви” нашлись и в духовной среде, а любители православной строгости — и в светской. <���…> „Достоевский” и „Леонтьев” — это не два человека, а два маркера, два символа совершенно разного отношения к христианству. Понятно, что моя точка зрения — „леонтьевская””.
“Если подходить к художественной культуре „по-леонтьевски”, то совсем не следует ожидать от нее предначертания пути в Царствие Небесное. Для этого есть другие книжки. Пусть лучше она занимается не тем, чего не знает, а тем, что знает, — то есть вместо сахарного старца Зосимы и экстатических выкриков „мы православные-е”, пусть лучше, как однажды удалось Достоевскому, пишет про „бесов”. Это ей ближе знакомо, и здесь ее экспертный голос всегда будет ценен. Всякие сентиментальные старцы Зосимы и вообще светские суррогаты христианства, в том числе национально-патриотические, плохи тем, что в больших дозах они приводят к отравлению организма — если не будут им вовремя отторгнуты. Реально стоящая перед каждым человеком проблема его собственной смерти и его собственного выбора (или отвержения) Бога забалтывается в „клубе по интересам” — тусовке людей, собравшихся ради чего-то совсем другого — не важно, чего именно. У человека, который приходит спросить о смерти и жизни, а получает ответы о России, о тонкостях человеческой души, о художественной литературе и даже о Церкви, возникает прежде всего ощущение неуместности. И подавляющее число этих разговоров — неуместно на самом деле. Церковь должна лишь уметь объяснить таким людям необходимость самой себя — но тут для нее всякие непрошеные попутчики только помеха. Церковь сможет объяснить себя лишь тогда, когда ее смогут увидеть совсем без всякого балласта культуры, политики, гуманизма, антигуманизма, национализма, антинационализма и вообще всего „человеческого, слишком человеческого”. Все перечисленное, может быть, и бывает для Церкви инструментом — для каких-нибудь грубо технических целей, — но Боже упаси принять эти слесарные инструменты за части тела Христова”.
“Задача светской культуры — не в нахождении ответов на „главные вопросы”, а в постановке самих вопросов — пусть и вообще без ответов (это лучше всего) или даже с ответами приблизительными и вовсе неправильными. Ее задача — разрыхлить землю под посев слова Божия, хотя, как известно, с таким же успехом во вспаханную землю попадают и плевелы. Но тут уж ничего не поделаешь: это ведь та проблема, которая была отмечена еще в Евангелии, и других способов ее решения, кроме евангельских же (Мф. 13: 24 — 30), искать бесполезно”.
Владимир Губайловский. О постсоветской поэзии. — “ Toronto Slavic Quarterly ”, 2004, № 8 .
“Постсоветская поэзия представляет собой ограниченный во времени феномен”.
Денис Гуцко. Осенний человек. Рассказ. — “Октябрь”, 2004, № 5 .
“Осенью душа моя разбухает и наконец заполняет меня всего. Как слизень на сырость, выползает она на запах гниющей листвы. Слизень, текущий вверх по ножке скамьи, сочно-коричневый, с золотистыми иероглифами по всей спине, с короткими антеннками, на которых подрагивают шоколадные бусинки, — драгоценный слизень. Я его помню. Последнее, что я видел. Последнее, что я видел отчетливо”.
Василий Дворцов. Вечный лик и харя времени. — “Сибирские огни”, Новосибирск, 2004, № 4 .
“Солженицын в результате пережитой смерти-воскрешения после онкологического приговора логично считает себя отвечающим только перед Богом. И Богу. Поэтому не фальшивит в своем отшельничестве. Он „отрабатывает” обретенную вторую жизнь день за днем, как человек естественно планового сознания: заложил в таком-то году высказаться по такой-то проблеме, собрал материалы, просмотрел справочники и словари — и высказался. Без интереса к реакции. Эта незаинтересованность позволяет Александру Исаевичу бесстрастно, как лунатику по коньку крыши, пройтись даже по такой самоубийственной для любого другого теме, как русско-еврейский вопрос. Но беда его толкователям”.
Читать дальше
