Эта метафора замечательна тем, что здесь просвечивает сама конструкция Беккариа: «политическое тело» есть здание, которому угрожают некоторые силы хаоса, которые сообщество должно научиться нейтрализовать.
Итак, «политическое тело» — то есть общественное состояние — противопоставляется Беккариа «животному» состоянию, власти страстей и нерациональных, избыточных форм насилия. Конечно, чувства составляют естественную, животную основу жизни человека, и Беккариа признает их подчас господствующее влияние — ведь исходным «общественным материалом» являются люди, увлекаемые страстями, порой слишком живо реагирующие на окружающий мир. Эта живость чувственных впечатлений, неизменно присущая человеку, не должна быть уничтожена какими-либо санкционированными общественными воздействиями, с другой стороны — людей надо как-то приспосабливать к участию в общем благе и отвращать от неумеренности и преступлений.
Из этого противоречия произрастает мысль Беккариа о необходимости создания так называемых «политических препятствий» в жизни общества, способных погасить действие всеобщего «начала разложения». Речь идет о формировании в индивиде уравновешивающих страсти «социальных чувств». Итак, «политическое тело» все время стремится устранить преступление через постепенное складывание социальных или нравственных чувств, а для этого нужны труд общества и законодателя и время…
Сам исторический процесс формирования этих искусственных, поддерживающих существование политического тела чувств видится Беккариа наподобие общественной дрессуры. Наказание должно производить настолько сильное впечатление, чтобы чувства индивида сохраняли возможно длительную память о нем и стали своего рода «плотиной» на пути возможного нового потока страстей. Однако подобная «дрессура» имеет свой естественный предел: «верхняя граница» насилия, порог интенсивности (жестокости) наказания не должен быть перейден уже в силу следующего обстоятельства: «Если будет достигнут этот предел, то для преступлений, еще более вредных и более ужасных, не нашлось бы соответствующего наказания, которое было бы необходимым для их предупреждения»6 .
У Беккариа существует настоящая «метафизическая фобия» к насилию как к началу, разрушающему общественную жизнь. Поэтому смертная казнь для него — опасная точка сползания к животному состоянию, фактическое признание неудачи общества в формировании социальных чувств. Иными словами, призыв Беккариа можно сформулировать так: «Экономьте насилие, иначе погибнете». Пожалуй, это в суммарном виде — второй основной аргумент Беккариа.
Для Канта Беккариа — просто мальчишка («участливо сентиментальный маркиз»), который не понимает самого существенного…
Однако прежде чем коротко описать логику кантовского размышления, заметим, что подкладкой кантовских рациональных построений тоже является некая фобия. Возможно, Кант даже гораздо сильнее Беккариа боялся человеческих страстей и неуправляемых субъектных состояний. Об этом прямо свидетельствует весь его аскетический образ жизни, который он кропотливо создавал и которого неукоснительно придерживался. Очень показательны детали, вот лишь некоторые из них. Кант с большим подозрением относился к человеческому обонянию, считал его самым коварным чувством, потому что это — нечто неуправляемое, оно тебя захватывает. Скажем, отвратительный запах проникает в тебя, и соответствующая реакция на него неконтролируема. Потеря контроля над собственным телом для Канта фактически равнозначна потере человеческого достоинства и автономии.
Но самый большой страх Кант испытывал перед сном — ведь можно проснуться «себе другим». И вообще, сон — абсолютно неподконтрольное субъекту состояние, а потому сродни самой смерти. Кант был человеком, который хотел сам распоряжаться собою во всех мельчайших, в том числе и чувственных, своих проявлениях. Иное, полагал он, недостойно человека. Это «самоопределение» Канта на самом деле теснейшим образом связано с его теоретическими построениями.
Однако подойдем ближе к нашей теме. В «Метафизике нравов» Кант подробно аргументирует свою позицию — за смертную казнь. Первое: он вводит жесткий запрет на анализ генеалогии власти («Происхождение верховной власти в практическом отношении непостижимо для народа, подчиненного этой власти…»7 ). «Умствование» о том, предшествовал ли власти первоначально некий общественный договор, или же сначала явилась власть как таковая, установившая закон, было бы бесцельным и даже опасным для народа, который уже подчинен гражданскому закону. Закон — священен и неприкосновенен, «как если бы он исходил не от людей, а от какого-то высшего непогрешимого законодателя».
Читать дальше
