Закричала она у крик: “Детыньки мои рбодныи!..”
Запричитала.
Князь услыхал.
“Слышь, — говорить, — жана, чтой-то вутка расшумелась?”
А ведьма отвечаить, мол, етто тебе придеелось, быдто у во снях.
“У каких ишшо у во снях? Как придеелось, кады так кричить-убивается? Спыймайте мне, слуги, белую вуточку! Хочу дознаться, об чем она плачить-горюить, зарю не зарюить”.
Ладно.
Ловють ее, ловють. Обловились. А спыймать не могуть. Оне — за ей, а она — порх да порх, порх да порх! Не дается.
Выбежал князь сам. Тут она ямбу на руки и упади.
А как упала, он приказываить: дескать, становься, белая береза, позади, а ты, красная девица, упереди!
Тут и признал князь жану настояшшую, а не обманную.
Чичас узяли сороку, прицапили к ей два наперстка и пустили воды принесть: живой и мертвой. Принесла. Брызнули на деток живящею водицей — оне стрепенулись. Брызнули говорящею — оне заговорили.
И стала у князя семья, как положено быть. Стали жить-поживать, а худое забывать.
Лес уснул. Няня рассказывает. Я засыпаю, и мне чудится, что где-то за лесом едет поезд — добрый-добрый. В окнах за желтыми абажурами горят фонарики, и движется он тихо-тихо, совсем бесшумно, чтобы никого не разбудить, — так неслышно, как будто колеса его обернуты рыхлым мхом; как будто рельсы под ним укрыты сухой соломой…
ЛИМОННАЯ ЦЕРЕМОНИЯ
Акулина Филипповна собирается пить чай. Вначале она обваривает крутым кипятком фаянсовый чайничек в красный горошек. Сливает кипяток. Потом засыпает жменю сухой индейской заварки, обдает плещущей, пузырящейся, добела раскаленной струей. Оставляет — настояться.
Пока настаивается, достает разбегающуюся кверху — кверху! — как луговой колокольчик, звоном отзывающуюся чашку на блюдце, помеченном горсткой ломких трещинок — паучьих морщинок.
Берет литой, как колокол, свекольный рафинад родных приднепровских полей и что-нибудь сладенькое, мягкое, не каляное: по зубам. Пастилу, зефиринку, мармелад. Никогда сухари и сушки.
— У меня зубов нетути, чем хрысть.
— А где они?
— А и хто ж их знаить? Съелись...
На самом деле зубы у Филипповны есть, но мало, а те, что остались, не зубы — зубчики: меленькие-меленькие, стесанные временем, расшатанные частой бескормицей, всем пустодомством войн, выпавших на ее долю. Так что теперь няня и пряник-то не укусит. Ей нужно то, что можно хубами исть.
Чай наливается аккуратно, без брызг.
И вот настает очередь главному действу, превращающему обычное “чайку попить” в целую Лимонную церемонию.
— Чтой-то кисленького страсть как хотца! — говорит няня, вынимая из шкафчика маленький иззелена-желтый лимон-недоспелок, или в ее произношении — чуть в нос — по-хранцуски: лямон.
Этот фрукт у нее в большой чести. Принадлежа к высокому рангу вещей пользительных, он поражает нянино воображение резкой отчетливостью вкуса. Лимон для нее не просто фрукт, а знаменье кислого, как сахар — олицетворенная сласть. Однако помимо уважения, по причине все той же принципиальной едкости его нрава, няня заметно побаивается лимона.
Всегда с опаской ошпарит его, словно смиряя, затем долго примеривается липким жалом ножа к желтой пупырчатой шкурке и не отрезает — нет! — отхватывает плоскую горбушку, веруя в то, что лишь мгновенно отхватив кусок можно укротить строптивый фрукт.
Теперь он лежит перед Филипповной во всей красе, поблескивая отпугивающе-желанными каплями сока, матово отливая рассеченной пополам горько-серебряной косточкой, прельщая шелковистыми прожилками недоспевшей изумрудно-влажной мякоти, напоминая в разрезе колесико с изогнутыми спицами, смещенной осью и тонким ободком солнечной цедры. Лимон лучится на кремовой скатерти, а вокруг него, как планеты, неподвижно кружатся чайничек в красный горошек, сахарница, чашка, рафинадные щипчики, малиновый брус пастилы или половинка зефира, сахарно мерцающая в лимонных лучах.
Няня вдыхает аромат свежего среза и крепко произносит: “А!” — что означает: “Бьет; пробирает; то, что надо!”
Среди русских крестьян встречаются иногда большие эстеты, но их восхищенье красотами Божьих даров обычно уравновешено мыслью о пользительности дара и оттого защищено от преизбыточного наслаждения, от любования как такового. Ни разу в жизни Филипповне не пришло на ум пустить вдоль ниспадающих складок скатерти длинно завивающееся кружево фруктовой пряжи — лимонную кудель, как это любили делать старые фламандские живописцы, или подождать, пока лимон усохнет, скукожится, утратит свою звериную, первобытную сочность, приобретет черты, любезные натюрморту, но чуждые живой природе чаепития.
Читать дальше
