Господи… Я ведь рос в поселке, с быками дела не имел, на заработки приехал в колхоз, двенадцать лет “работнику”.
— Будешь знать!
На жаре, под солнцем, голыми руками… Собирал и плакал. Не ведро, не мешок, а целый бункер, чуть не полтонны. Комбайн “Сталинец-6”. Собрал, да еще на целый “трудодень” оштрафовали.
Сиротские слезы. Кто утер их?..
Где-то читал, что в самом конце войны, перед штурмом Берлина, предлагали маршалу Жукову не торопиться, избежать лишних жертв. Но произнес решительно полководец: “Русские матери еще нарожают”. От кого нарожают? От маршалов? И как будут сироты жить? Ах, как любил суровый маршал своих дочурок! Чужих сиротил без долгих раздумий. Ах, как трогательно любил свою дочку “Сетанку” суровый Сталин…
Был такой лозунг в послевоенные годы, в детских садах плакаты висели, в школах: “Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!”
Оно, конечно, было счастливым, как всякое детство. Особенно теперь, в памяти, когда за дымкою лет далеких остались голод, холод, сиротство, детская боль, слезы. Штаны из мешковины, куртки из шинельного сукна, пустые щи из лебеды, кусочек черного липкого хлеба — лакомство, тополевые да березовые “китушки”, корни “козелика”, стебли сныти — лишь бы брюхо набить. А все вместе — это просто сиротство, с детской болью, слезами.
Все проходит, и все забывается. Но слово “папа”, крупно написанное в “Букваре”, оказалось в жизни лишним. Для меня, для Толи Пономарева, для братьев Подольцевых, для братьев Лузиковых, Мирошкиных, Варенниковых, для Мити Шацилло и для Гали Лаптевой, Риты Арьковой, Коли Арькова…
В анкетах, устных и письменных, есть слово “отец”. На него отвечали: погиб ли, умер, пропал без вести. Вот она — старая фотография. Война уже кончилась. Впереди — долгая жизнь. Но слово “папа” я даже во сне не произнес ни разу.
СобаЧка “гам-гам”
У соседей, за забором высоким, две собаки, обе — на цепи. Одна — большая. Она если гавкнет, то всерьез. Другая собачка — маленькая: клубок шерсти и злости. По любому поводу лает и лает, все более ожесточаясь, острыми зубами норовя вцепиться. Лает даже на хозяев, про остальных не говорю.
В заборе, по верху его, есть невеликий пролом, вроде окошечка. Туда, к этому окошечку, к собакам, годовалый внук Митя тянет меня и тянет. Надо подойти, поднять его, чтобы он заглянул в двор соседский и увидел собак.
Маленькая собачонка тотчас начинает лаять на Митю, а он улыбается, смеется, довольный. Порою и вторая собака подлаивает. Но особенно старается малая: просто исходит злостью, лаем, щерясь и щерясь острыми клыками, зубами. А Митя глядит на нее, смеется. Ему кажется, что собака с ним разговаривает на своем собачьем языке, и он отвечает ей веселым: “А-дя-дя… А-дя-дя…”
Ему всего лишь год от роду; он еще не знает злости, ругани от людей, потому что все его любят. Вот и собачка с ним “разговаривает”.
Порою мы с ним беседуем.
— Коровка: “Му-му-у…” — говорю я.
Он радуется, хотя корову вживе видел лишь раз единый.
— Киса: “Мяу-мяу…”
— Мяу-мяу, — подтверждает он.
— Собачка: “Гам-гам!”
— Гам-гам! — подтверждает Митя и тащит меня к забору, к заветному окошку, чтобы увидеть собачку и поговорить с ней.
Недавно он гулял с матерью, и зашли они к знакомым, на минуту. Там — собака, тоже на привязи; она стала лаять на гостей. Хозяева принялись ее унимать, беспокоясь: “Испугает ребенка”. Собаку унять было трудно. А “ребенок” вовсе не испугался. Напротив, он глядел на собаку, радовался, смеялся. Хозяева удивились: “Какой смелый. Не боится…”
Он вовсе не смелый, он просто еще не знает, что в мире есть злоба. Он думает, что собака с ним разговаривает, приветствуя его, как и все остальные в этом теплом, светлом и добром мире.
— Киса: “Мяу-мяу…”
— Мяу-мяу…
— Собачка: “Гам-гам…”
— Ам-ам… — старательно произносит он. — Ам-ам…
И ничего в этом страшного.
“БосЁе писибо…”
“Босёе писибо” — это “большое спасибо”, произнесенное тонко, проникновенно и выразительно внуком Митей.
— Писибо… Босёе писибо… — стал говорить он на пороге своего двухлетия, не только голосом, но глазами, лицом, всем детским маленьким сердцем, выражая искреннюю благодарность.
Читать дальше
