СНЕГ
15 ноября. Где-то на Оке
Мы двинулись в обратный путь кривым путём, забирая к югу, как, наверное, сделал бы Толстой. Замелькали уже известные мне места. Например, стоявший в Лебедяни Ленин-памятник, совмещенный с трибуной, и собор-чернильница.
Видел я его несколько раз и даже взбирался на эту обветшалую трибуну.
Пронёсся мимо моей жизни Елец — город на холмах. Там мы кланялись музею Бунина и стоящему напротив дому нового русского со шпилем, стилизованному под непонятную старину.
Там при въезде на мост были изображены человекообразные герои войны со страшными лицами, похожие на монстров, только геройские звёзды на них были точны и правильны.
Как-то я спросил одного знающего человека, отчего Елец с такой богатой историей не стал в 1954 году центром новой области — в тот момент, когда очередной раз перекраивали карту.
— Видишь ли, — отвечал он мне, — у нас тут время течёт медленно, а память у нас всех хорошая. В пятидесятых было рукой подать не только до Тамбовского восстания, но и до Гражданской войны, когда в Ельце было много контрреволюции и большевиков особенно не жаловали. А дело это домашнее, памятное, вот и выпали козыри Липецку — заодно и с комбинатом.
— С пониманием, — сказал я, потому что надо было что-то сказать.
Но в этом и заключена высшая печаль путешествия — сколько бы ты ни ехал куда-то, всё равно, чтобы понять город или местность, нужно прожить в ней полжизни. Так тебя и хватит — на два города.
Я ехал и думал о том, что и мне нужно написать философскую книгу. Правда, пока я придумал только название. Название для этой книги было “Метафизика всего”.
Но только от самого этого названия меня снова стало клонить в сон, и я уже не мог понять, снится ли мне Краевед, или он снова сказал у меня над ухом давнюю магическую фразу:
— Движение Узорочья — движение от Костромы к Ярославлю.
Кажется, я уже слышал это, но вдумываться не было сил — я уже ничего не понимал, а только валился в сон. Очнулся я от непривычной тишины. Наша машина зависла над краем огромного кювета.
Видать, её занесло на дурной дороге — и теперь мои подельники молча озирались, думая, в какую сторону вылезать из неё, чтобы не нарушить хрупкого равновесия.
Но вот мы встали на край дороги, и только тут я понял, что изменилось в окружающем мире.
Выпал снег. Кругом нас лежало бесконечное белое поле — мы чёрными муравьями стояли рядом с машиной, а над нами было ровное белое небо, утратившее всякую голубизну.
Тут бы нас нужно было бы снять камерой на кране, специальным заключительным планом, что так любят кинематографисты, — когда камера уходит ввысь, а люди постепенно мельчают. Да только никакого кинематографа не было. Было знамение снега, дорога где-то у Оки, и мы, перекурив, упёрлись в борт машины, стараясь испачкаться не слишком сильно.
Кабыш Инна Александровна родилась и живет в Москве. Окончила Московский государственный педагогический институт. Автор шести поэтических книг, лауреат нескольких литературных премий.
* *
*
— Извини, не расслышала из-за гвалта:
я в троллейбусе,
— еду сейчас домой.
Ты уходишь? Господи, напугал-то!
Я подумала, что-то стряслось с тобой.
Ну конечно, “счастливого” — как иначе,
ну конечно, “полный” тебе “вперёд”.
Где-то есть большие дома и дачи —
там теплей, ибо солнце там круглый год.
Уходить — как же это всегда красиво,
ведь “прощай” — не то что “пока-пока”!
Согласись, родной, велика Россия,
я бы сузила: больно уж велика.
Только некуда мне отступать — я дома:
ставлю сумки в угол и зажигаю свет.
Он горит всегда по закону Ома,
потому что другого закона нет.
Я, мой свет, не жена тебе, не невеста,
и не мать, и тем более не отец —
я и. о. начальника свята места:
нас, точнее, двое тут: я и телец.
Из цикла “Тамарин двор”
*
Красота — это страшная сила,
а горбатых исправит могила.
Но глядишь на красивых в гробу — и
где, скажите мне, их красота?
…Я живу у Тамары-горбуньи,
как за пазухой у Христа.
*
Баб Тамара сидит над кроссвордом,
рядом белый мурлыкает кот,
Читать дальше
