Многолетне создаваемая поэтом гармония на самом деле не сглаживает, а с годами обостряет растворенный в музыке пресловутой “домашности” и классичности стиха — драматизм.
“Слово „нервный” сравнительно поздно появилось у нас в словаре…”
Бахыт Кенжеев. Послания. Избранные стихотворения 1972 — 2002. Алматы, “Искандер”, 2004, 328 стр.
От четырехлетней давности сборника “Из семи книг” (составленного автором нынешней “Книжной полки”) “Послания” отличаются двумя обстоятельствами. Первое: составителем на сей раз выступил сам Бахыт Кенжеев, включив в нее те произведения, которые более важны ему лично, а не потенциальной, “разноуровневой”, как опять же принято сейчас говорить, аудитории (например, сами загадочные “Послания” — более частной и вместе с тем отсылающей нас к лицейским пушкинским временам лирики я, кажется, и не читал). В общем, он правильно сделал: автопортрет в любом случае отличается от портрета.
И второе: к книге приложен компакт-диск, ознаменовавший пока еще таинственное для меня самого начало работы нашего совместного с “Новым миром” проекта “Звучащая поэзия”. Книга и диск оформлены в одном стиле6.
Таким образом, это можно не только читать, но и слушать.
А читает Кенжеев себя превосходно, обогащая своей физической интонацией экзистенциальную сущность самого стиха. Неведомый мне Ауэзхан Кодар пишет среди прочих (представляющих) на задней стороне обложки, что казахские кенжеевские гены “создают особую ауру неких „суфийских” медитаций о смысле жизни и смерти. И в этом плане Бахыт Кенжеев — последний „смысловик” в эпоху, когда поэзия воспринимается преимущественно как игра и коллаж цитаций”.
Ну, не последний, надеюсь, да и не всеми воспринимается. Впрочем, Кенжеев за подобные сентенции отвечать не должен, тем более что в этой цитате, за некоторым преувеличенным, на мой взгляд, “портретом” эпохи, скрывается и своя сермяжная правда.
Важная особенность этого в целом ретроспективного сборника — включение в него так и не вышедшего отдельной книжкой цикла “Невидимые” — иногда холодновато-печальных, иногда яростно-взыскующих стихотворений, отмеченных, помимо прочего, подходом к вскоре последовавшему изменению кенжеевской структуры стиха. “Дифтонгов в русском нет…” — обмолвился он как-то внутри поэтического текста.
Мне хотелось сказать о сознательных и бессознательных шифрах у Кенжеева, но я споткнулся на стихотворении “Алеет яблоко, бессменная змея…”: “…ни завтра нет, ни послезавтра нет, / над ямою разносится вороний / крик, на корнях чернеет перегной, / и только детский лепет посторонний / разносится с поверхности земной”. Наверное, долго еще после сентябрьских событий этого года все, сказанное о детях, будет нас заставлять спотыкаться и вздрагивать. В том числе в стихах.
...кто-то корчится в муках творчества, беспокоен, подслеповат,
и густеет ночь-заговорщица, и, на радиоперехват
выходя, я дрожу от холода. Пуст мой эфир. До чего ж я влип.
Только свежего снега легчайший хруст, только ангела детский всхлип.
“Невидимые миру слезы”, — сказал кто-то о названии всего этого цикла. Возможно, и так.
Геннадий Русаков. Разговоры с богом. Томск — М., “Водолей Publishers”, 2003, 296 стр.
Об этой печальной книге, о которой довольно много писали критики7 и которую я люблю не за обозначенное в названии (тема столь деликатна, что остается только удивляться авторскому бесстрашию), а, собственно, за сами стихи, я хочу высказать короткую, но важную для моего читательского понимания мысль. Может, это и банально, но настоящая стихия поэзии, в данном случае неповторимый, грубовато-возвышенный, отчаянный русаковский космос, проживает свое, как мне кажется — всегда поперек любой намеренной установки. Даже если это “просто” название сборника.
Открыл, что называется, наугад:
Уже не писанье стихов,
а просто дыханье словами.
И перечень старых грехов,
и ангелы над головами…
В этом сборнике нет и не может быть, на мой взгляд, ничего неудачного: стихи Русакова год от года только “растут в цене”. Поэт оплакал смерть близкого человека только так, как это может любой настоящий поэт: подняв искаженное болью лицо вверх. “Главное, не терять отчаяния” — так, кажется, говорил Пунин Ахматовой.
Читать дальше
