Порою от займищного леса доносилось уханье филина, рядом, в зарослях вербовых да в камышах, слышались шорохи. Наверное, енот пробирался к воде, на ночную охоту. А может, молодые лисы, они — любопытные, бывает, что прямо к рыбацкому стану выходят.
Об этом и говорили: о рыбах, о зверье, что было и что осталось. Сидели долго. Помнится и теперь: теплая ночь у воды, костерок невеликий, лунная, через Дон, дорожка в переливах и бликах.
Нынче весна на исходе, молодое лето проклюнулось. Звоню на хутор, справляюсь о жизни, о рыбалке.
— Сто лет на воде не был, — отвечает приятель мой. — С огородом никак не раздыхаемся. Высаживай да укрывай, поливай. Картошка лишь вылезла, сразу жук напал. Какая-то страсть… А тут еще мошка донимает, скотина нудится, бесится. Телята не знают, куда схорониться, лезут везде. Наш Мартик провалился в старый погреб. Два дня искали. Теперь лежит… Приезжай, порыбаль, угости нас рыбой. А я либо до осени теперь заговелся.
На воскресном базаре встречаю станичных знакомых: муж и жена, они вдвоем, семейно, торгуют мясом.
— Как рыбалка? — спрашиваю.
— Нынче и Дона не видел, — отвечает хозяин. — Огороды, картошка, трава прет дуром, не сладишь с ней. К сенокосу готовлюсь. Троица — на носу. А тогда и вовсе. Нет… — машет он рукой. — Теперь лишь осенью. Все дела переделаем, тогда можно и судака погонять.
— Прошлой осенью и я с ним ездила, — хвалится хозяйка, улыбаясь, светлея лицом. — Но я и не ловила, а на берег вылезла, пошла и пошла и напала на грибы. Столько зеленух набрала! Да такие хорошие! Может, и нынче… Если доживем.
Вот и я говорю: если доживем, то еще на Дону побываем, в летнюю ли зеленую пору или осенью, а может, зимой. День да другой побудем на воде, на берегу, на вольной воле. Конечно, ухи похлебаем.
Но будем помнить иное.
Клюев Евгений Васильевич родился в Твери в 1954 году. Закончил филфак Тверского университета и аспирантуру при кафедре стилистики факультета журналистики МГУ. Ph.D., написал несколько учебников для вузов. Автор стихотворных, переводных и прозаических сборников. Иллюстрирует книги собственными рисунками. Живет и работает в Дании.
* *
*
Я не знаю, зачем произносится День Восьмой
и что делать мне в День Восьмой, что мне петь, что есть.
И посею я в землю разорванное письмо —
на клочки разорванное письмо я посею здесь.
Время сеять письма, разорванные на клочки,
время сеять буквы — и сеять их только тут,
эти полуживые окружности и крючки
время сеять тут и думать, что прорастут.
Вышел сеятель сеять, и сеять, и думать, что —
что попало, и что придется, и что почем.
И в руках у него было сумрачное решето,
и висело облако, как в учебнике, над плечом.
А потом, сразу вслед за облаком, приходил
полоумный март — и угадывались в ростках
двадцать опер, пятнадцать баллад и еще один
то ли вальс, то ли марш с безрассудным флажком в руках.
На пустынной окраине безутешного сентября,
где давно ничего не родится ни так, ни сяк,
ты позволь мне вырастить этот сад для тебя —
весь в чернилах, и весь в потеках, и весь в слезах.
Синяя птица
(из цикла “Птицы Лира”)
Синяя Птица — то ли из чащи,
то ли из бора —
села и нащебетала счастья
всем без разбора:
этому дом с трубой,
этому ковш с резьбой,
этому Бог с тобой...
И они стали ждать подарков,
и молиться, и падать ниц —
ну что с них возьмешь, с придурков,
доверяющих щебету птиц?
И у ног легкокрылой богини
все они, конечно, погибли.
А она проводила их души
в направленье жизни грядущей —
и дала в дорогу
каждому понемногу:
этому дом с трубой,
этому ковш с резьбой,
этому Бог с тобой.
* *
*
Не по этой ли отправиться улице,
не на этот ли случайный просвет —
осторожно рифмуя что рифмуется
и совсем не рифмуя — что нет?
Стихотворство, беспечное насилие!
Целый мир загоняется в силок,
и меняется белое на синее —
чтобы эхо поймать и приручить...
Но охотиться за эхом в дороге ведь
не умней, чем за фалдами плаща!
Читать дальше
