Петр Дмитриевич развернул длинный ряд склеенных листов бумаги. Любуясь резной надписью, которая сама по себе произведение искусства, мы прочитали: “Лета 7108 [1600] августа в 6 денъ поставлен бысть сей храм церковь во имя пророка Илии при государе царе и великом князе всея Руси Борисе Феодоровиче, сыне его Феодоре и патриархе Иове”.
— А потом, — сказал Петр Дмитриевич, — когда я обмерил выйский храм и снял эту прорись, был трудный путь домой.
Бережно я взял из папки переломленную надвое старую фотографию, на которой мой хозяин, чем-то похожий на героев Джека Лондона, стоит у лодки, загруженной экспедиционными материалами.
— Вот в этой лодке, — рассказал Петр Дмитриевич, — мы проделали весь путь до села Пинега, где я сел на последний пароход, уходивший на зимовку в Архангельск. Страшно даже вспомнить то путешествие. Мой проводник, местный житель, согласившийся за пуд соли быть кормчим, долго, видно, потом вспоминал меня. Поездка эта нам обоим чуть не стоила жизни. Вначале плыли хорошо. Потом ударили холода. Плыть стало трудно. Светлого времени было мало, и мы все время рисковали разбиться на порогах, где нашу лодку кидало, словно перышко. За долгий путь мы совсем обессилели. Пинега к устью стала широкой. Деревень на берегу не было видно, и нам негде было обогреться и пополнить съестные припасы. Да еще беда — стали мучить нас галлюцинации. Однажды к вечеру плывем, а впереди высокий крутой берег. Голодные, глаза слипаются от усталости, сами окоченели от холода. И вдруг мне почудились огни деревни впереди. “Гляди, — толкаю я своего кормчего, — деревня!” Тот напряженно вгляделся и заревел от радости. Ломая прибрежный лед, мы с трудом пристали к берегу. Выскочили из лодки и, перегоняя друг друга, бросились вперед. Бежим, оглашая лес треском сучьев, а огни все дальше и дальше уходят от нас. Понял я тогда, что это обман зрения. В лесу мы могли потеряться и замерзнуть. Собрал я остатки сил и еле смог уговорить моего обезумевшего спутника вернуться назад. У него совсем уже не было сил. Мне пришлось погрузить его, как куль, на дно лодки, устланное медвежьими шкурами, и плыть вперед. Эту ночь я никогда не забуду.
Приплыли мы в Пинегу с последним гудком парохода, отдавшего швартовы. Казалось, больше на Север меня не заманишь никакими калачами. Однако все в жизни пропорционально интересу. Не утерпел я и на будущий год опять поехал в экспедицию по северным деревням. Ничего не знаю чудеснее русской деревянной архитектуры! — закончил свой рассказ Петр Дмитриевич.
За свою жизнь П. Д. Барановский совершил десять экспедиций на Север — по Беломорскому побережью, по Онеге, Северной Двине, Пинеге, в Новгород и его волости, на Соловки, в Карелию.
Есть основания предполагать, считал П. Д. Барановский, что деревянное шатровое зодчество было на Руси еще в дохристианскую пору. После крещения Руси в 988 году архитектурные сооружения, где помещались языческие жертвенники, очевидно, не всегда уничтожались. Ведь это было неразумно, если учесть трудности всякого строительства в ту пору. Достаточно было уничтожить самих идолов, освятить помещение и поставить на нем символ новой веры — крест. Возможно, этим и объясняется врастание в новую христианскую культуру старых типов архитектурных сооружений. Изображение шатровых церквей встречается в глубокой древности — в одной из псковских рукописей XII века и на ряде икон XIV века. На Севере “шатры” были распространены повсеместно — от Кольского полуострова и до Аляски.
В середине XVII века при патриархе Никоне вышел строгий указ шатровых церквей не строить. Патриарх усматривал в этом отход от буквы древнего православия, дескать, Византия шатровых церквей не знала. Никон предписал строить только пятиглавые церкви, символизирующие Христа и четырех евангелистов. Северных земель, отдаленных от Москвы, этот патриарший указ практически не коснулся. Там народ вплоть до ХХ века продолжал строить “по пригожеству, как мера и красота скажет”, как строили их отцы и деды.
Испокон веку лес был для русских людей подлинной стихией. Да будет вам известно, океан русского леса составляет почти треть лесных просторов мира. С ним была связана вся жизнь русского человека. Он его кормил, одевал, обувал. Недаром народная пословица говорит: “Возле леса жить — голода не видать”.
Русский человек рождался в рубленой бревенчатой избе. Еще лежа в деревянной зыбке, он слышал, как шумит лес за окном, точно волны прибоя. С радостью первого открытия присматривался он к игре света на прожилках досок соснового потолка дома, к золотистым каплям смолы, стекавшим с бревен. Первые игрушки, которые он брал из рук родителей, тоже были из дерева. Впервые севши за стол, он и на нем видел деревянные изделия — чашки, ложки, солоницы, кружки. А едва овладев грамотой, он, беря хлеб с деревянного блюда, по слогам читал слова, вырезанные по кромке хлебницы: “Хлеб-соль ешь, а правду режь”.
Читать дальше
