то ли это за нами погоня, то ль бунт в аду,
то ль наружу просится клад Кощея,
то ль покойник рвется на солнышко, то ль Идея
Нации — вырастает в моем саду.
По соседству с шиповником и сосною,
только те-то выжить хотят, а эта — иною
тайной дышит и рвется себе сквозь тьму,
чтоб цвести уже там — над небом, над птицеловом,
и с шиповником преображенным, с сосною в новом
да в виссоне белом — приблизиться к Самому.
Наследственность
О, это вовсе не чистый лист — нет, нет и нет! —
а рукопись — мелко исписанная — шелестит,
чревовещает анамнезом: у дедушки — диабет,
у бабушки — варикоз, у сестры ее гепатит,
а там еще и невроз, и суицидный синдром —
говорят, предок по материнской линии в третий раз
резал вены стилетом, и вдруг как гром
грянул голос весьма таинственный, сверкнул серебром:
“Ты меня оскорбляешь, о свинопас!”
…Окно было распахнуто в пустынный сад.
Дверь заперта, лишь занавеска дышала едва-едва.
И с ветхозаветным ужасом проплывала над —
луны безносая голова.
И, по преданию, он тут же упал — ниц —
и помчался устраивать Богу праздник в пустыне,
и там, в скиту,
пел хвалу на наречье ящериц, на диалекте птиц
и на струне мошкары, клубящейся на свету.
И потомок его несмысленный подносит руки к устам:
что же это там за кузнечик стрекочет, кипит, горяч?
В жаркой бурной крови — да что за оркестр там?
В мышце — победный гимн, в лимфе — прощальный плач?
Полемика
Или, Коля, ты хочешь сказать, что поэзия —
следствие родовой травмы, дурной лимфы.
Инфантильных комплексов, Эдиповой мании…
Воистину — рок
По пятам поэта преследует. Отыскивает для него рифмы.
Я даже засела за Фрейда, Юнга, Лэнга, Франкла…
Сумерки. Холодок.
Я в себе обнаружила, Коля, все симптомы, все комплексы.
Даже бред обнищанья. Застревание. Роковой перенос.
Я делаю массу описок и оговорок. Мои интонированные возгласы
выдают меня с головой. Подноготная моя состоит из слез.
О, когда бы мама рожала меня не в муках,
а — между делом — за пахотой, за косьбою,
когда бы не отняла от груди теплой, живой
и когда б мне не знать, сколь болезненно
обособленное это “я” с закушенною губою, —
кем была бы твоя подруга? ангелом? полевою травой?
Или напротив — физкультурницей, девушкой с пирсингом,
не ведающей ни боли, ни трепета, ни трагедии мировой?
А так — ты записываешь меня в падчерицы, а себя называешь пасынком,
и, как ртуть разбитого в детстве градусника, мы раскатываемся по кривой.
И как только себя нам приносит музбыка чудная,
небеса отверсты стоят, распахнуты, ты показываешь мне: “Стоп!
то тебя морочит сила безликая и подспудная,
весь в присосках и струпьях подземный черный циклоп!”
Это он вещает сквозь нас — чем болели, рыдали, скандалили.
И — тысячи дев-тимпанниц и юношей с кимвалами на весу
ударяют по струнам в блаженнейшей глоссолалии,
теряя сердце в ущелье, теряя разум в лесу…
Он повсюду тебе мерещится — на кривом загривке сутулого
и в туманном глазу близорукого — след и тень от его хвоста.
Словно вовсе и нет Давида на эту тоску Саулову.
И Саул беснуется с пеною изо рта!
Эфиопы
Бессонница — высылка, ссылка
на остров, где змеи снуют,
в багряной луне эфиопы
в тамтамы неистово бьют.
Сверкают белками: — Узнала?
В биении гулких кровей
мы — те же, но только ночные
насельники жизни твоей.
Твоих рудников и подвалов
исчадья, отребье — так рцы:
“Рабы мои верные! Братья!
Психеи моей близнецы!”
…Гляжу я — о горе! — сплошь мавры,
а лица — знакомы и — кто ж?..
Надменные взоры в литавры
Читать дальше
