Наташа ответила, что она слыхом не слыхала про подобные интриги, что, как только я выздоровею, они меня будут счастливы встретить. Не сомневаюсь, что и этот разговор, и все последующие — дело личной ответственности именно Наташи, — случай такой же, как с Галей на телевидении.
В начале июня, в самые трудные дни, я явилась на курсы. Пока я шла из двери Малого зала старого Дома кино до трибуны, все оболтусы с курсов стоя аплодировали. С глупым видом я остановилась у стола, вспомнила, как делал ручкой Стенли Крамер, когда ему не давали говорить перед просмотром “Корабля дураков”, повторила этот изысканный жест. Зал продолжал тупо бить в ладоши. Я сказала: “Видите, как полезно вовремя поболеть. Раньше я в вас не замечала такой страстной любви к истории советского кино. Благодарю вас. Начнем”.
Красиво, не правда ли?
На следующее занятие мой столик у микшера был украшен цветочками. Потом все вошло в колею. Я, конечно, этого никогда не забуду19.
Должна сказать, что по отношению к нам с Людой прекрасно вел себя Союз кинематографистов и аж советский кинематограф в целом. Подписанское дело там сразу и намертво замяли, нигде даже не помянули ни разу. Более того, я знала, что, если меня из института уволят, Союз нас без куска хлеба не оставит. Так было сказано, а кем уж — не важно, умолчим пока20. Люди в кино оказались хорошие. На “Мосфильме”, когда я там в первый раз появилась, эти люди, раньше от меня вполне далекие, встретили меня как дочь и как сестру.
Когда я подбиваю общий баланс и определяю процент черного и белого, все же получается, что света было больше. Общую атмосферу кошмара прорезали яркие лучи. Пусть количественно зло преобладало. Но добро ведь шло в то время по двойной цене.
Неореалисты очень любили пустить в последний кадр какого-нибудь ребеночка. Вначале это было мило, но скоро выродилось в штамп. Возникал законный вопрос: если показано, что жизнь есть полный хренолин и с каждым днем все хуже, на каком основании можно предположить светлое будущее данной крошки? И когда у Лукино Висконти в “Рокко и его братьях” после того, как старшие братья все скурвились, продались, сели в тюрьмы и так далее, маленький Лука бежал по символической белой улице в неведомую (видимо, социалистическую) даль, было просто обидно, что такой серьезный человек и, можно сказать, герцог Висконти сочиняет себе подобную панацею.
Я заканчиваю свой рассказ ими, нашими детьми, не из концепционных соображений по поводу будущего неизбежного прогресса, движения вперед и прочего исторического оптимизма. “Отнял у мудрых и разумных, дал детям и неразумным” — это евангельское выражение любил граф Толстой Л. Н., и как оно верно!
Человеком показала себя в эти дни моя дорогая дочка Маша, нет и нельзя пожелать лучшего, идеального друга. Андрей в эти дни без лишних слов, тактично, когда я входила в их дом, сам подставлял щечку для поцелуя — высший знак доверия и любви, ибо лобзать себя он разрешает только Лёне и Рите, родителям. Сергей Белов, как всегда безотказно снимая нам показания электросчетчика (ввиду нашей полной тупости), отличался лапидарностью и глубиной социологического анализа событий и точностью прогнозов — в отличие от академического, окостеневшего, бессильного социологизирования старших. Елене Петровне Зоркой я обязана как первому представителю прессы, заказавшему мне подписную статью (в стенгазету ее математической школы). Бесценный Кирилл Петрович по малолетству слабо разбирался в происходящих кампаниях, но давал свои экстраординарные высказывания на общие темы бытия человеческого. Мои шереметьевские подружки Наталия Андреевна и Вера Андреевна Зоркие также украшали существование. Нельзя забыть и подлинное товарищество со стороны девятилетней Даши Макогоненко, с которой мы проводили бессонные сутки с 21 августа в Комарове. Когда душило отчаяние, Даша по первой просьбе исполняла замечательно длинную, таинственную песню с рефреном “Цыганка правду говорила, цыганка верная была”.
Они все понимали и еще знали нечто. Потому в их поведении никогда, ни разу не проскользнула ни одна неверная нота. Потому с ними было так хорошо. Мои любимые, ahoj21!
ПРИМЕЧАНИЯ
1 В 1965 г. были арестованы Андрей Синявский и Юлий Даниэль, публиковавшие на Западе литературные произведения (под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак), что было квалифицировано как “особо опасное государственное преступление”, и в 1966 г. приговорены к 7 и 5 годам лагерей строгого режима. В январе 1968 г. состоялся суд над Александром Гинзбургом, составителем сборника документов по делу Синявского и Даниэля (так называемой “Белой книги”), Юрием Галансковым, составителем литературно-публицистического альманаха “Феникс-66” (в который вошла статья Абрама Терца “Что такое социалистический реализм”), Алексеем Добровольским, Верой Лашковой, приговоренным к 5, 7, 2, и 1 годам лишения свободы .
Читать дальше
