Когда “больше нет сил” (ни душевных, ни физических) для борьбы с действительностью, герой предпринимает решительное действие: вывешивает голубое знамя (“Большая голубая конструкция”) или пытается отомстить этой жизни, отвечая на ее “зло” утрированным злом в собственной интерпретации, — уходит в сатанизм (“Кола для умных”). Жизнь слишком разочаровывает, и на борьбу с ней герой выходит с ее же оружием в руках. Жизни, недостойной Бога, герой мстит сатанизмом. Но человек Зоберна — романтик и верующий. Отход от Бога, от добра даже из-за сильной обиды для него болезненнее претерпевания любого зла действительности. Бог в душе романтика неискореним. Самовольное отречение от Бога для такого персонажа равно самоубийству: он не может существовать вне веры.
Одновременно есть автор, который не забывает напоминать, что действительность — это не метафизическое зло и ничто в обычной жизни не заслуживает исключительной, обостренной реакции. Здесь все переживаемо, потому что недотягивает до масштаба обобщения, здесь слишком много деталей. И герой из мятущегося демона снова превращается в простого человека, каков и есть его удел: встречает рассвет и собирается искать работу. Простая жизнь оказывается терпимой, в ней тоже можно что-то отыскать — недостаточное для галактической вспышки, но как бы намекающее на ее вероятность. В будничной жизни грандиозное присутствует лишь в зачаточном состоянии. Здесь негде развернуться герою, и в результате он вынужден мимикрировать. Но в жизненной действительности нет и истинного зла. И значит, сатанизм — реакция, не оправданная в своем буйстве.
Всё это герои осознают вовремя, и потому рассказы никогда не заканчиваются трагедиями. Произведения Олега Зоберна в конечном итоге оптимистичны. Но насколько оправдан такой оптимизм с точки зрения художественной? Жизнь в “Иерихоне” обытовлена, подчеркнуто не книжна. Действительность не таит в себе ослепительных откровений, в ней нет места одержимости, хаосу чувств или любовной патологии. Исключительной личности здесь нечего ждать. Она не находит себя. Это обвинительная позиция героя по отношению к реальности — позиция, над которой автор находчиво и едва уловимо иронизирует. Но ведь существует еще и точка отсчета от той самой настоящей жизни, которая тоже не терпит предательств и не выносит полутонов. Романтическая правда, не убиваемая правдой бытовой. И в этом отношении финальное приятие предложенного варианта существования часто действует удручающе. Человека в итоге устраивают недочувства. Недолюбовь. Недожизнь. То, во что вопреки всем своим стремлениям погружены герои Зоберна.
В известный момент возникает ощущение, что человек просто движется по течению, сознавая себя в меру молодцом. То есть все-таки признается торжество действительности, кроме которой, совершенно очевидно, ничего другого и быть не может. Здесь — внутреннее противоречие. Сюжетно герой всегда в пути, и, оценивая его видимую положительность, мы предполагаем — в поиске. Пусть даже и в обреченном на провал, но в поиске! На самом деле в прозе Зоберна поиска нет. Потому что нет ощутимой трагедии. А откуда быть трагедии, если нет альтернативы у этой скудно-прозябательной жизни и есть герой, который в итоге вполне согласен и на нее? Авось куда-нибудь вынесет, за что-нибудь зацепишься. Абсолютная неэмоциональность, отсутствие реакции, гашение активности за счет какого-то чудовищного внутреннего непротивления, какого-то невозможного в молодом человеке пассивного приятия. В итоге люди Зоберна воспринимаются как уставшие от жизни молодые старики. Хотя, по всему, быть так не должно.
Схема приблизительно следующая: действительность давит на героя, герой пытается сопротивляться, предпринимает какие-то действия, но они либо невоплотимы, либо смешны, то есть опять-таки обречены на провал. Жаль, конечно, но жалеть бессмысленно, потому что в реальной жизни, бытующей сиюминутности, где нет места трагедии и нет места герою, — в целом все нормально: не слишком плохо и не слишком хорошо. Автор и правдив, и неуязвим.
На первый взгляд тут — авторское сострадание: никто нигде не погибает, все ЧП спускаются на тормозах и красавица “тойота” не врезается в лося. Но есть и другое сострадание — жизненно жестокое, но художественно честное. Это сострадание клинка “мизерикордия”, которым приканчивали смертельно раненных.
Читать дальше
