Тот что-то пробурчал утвердительно. Именно пробурчал, ибо вид его становился все более жалким. И тут я не выдержал и бросил ему дерзкое:
— Напрасно Горький говорил, что слово ЧЕЛОВЕК звучит гордо!
— А, вы хотите показать, что знаете Горького?
— В этом никто не сомневается, а вот знаете ли вы…
Я почувствовал, что теряю самообладание, но вид Лозовика меня тут же утихомирил. По лицу у него потекли слезы.
— Вот оно, твое лицо бандита, террориста! — начал орать на меня Борисов, перейдя на “ты”. — Мы тебя загоним туда, где Макар телят не пасет! Смотрите, даже здесь заставляет плакать честного человека. Повернись сейчас же лицом к стенке!..
— Какая же это будет очная ставка, если я спиной буду сидеть к нему?
“К нему” я произнес с таким подчеркнутым презрением, что Лозовик заплакал навзрыд. Но повернуться к стене все-таки пришлось. В кабинете у Борисова были еще сотрудники, которые меня “брали”: Хаит (или Хает), а фамилия другого была русская, хотя он был с явно выраженным еврейским лицом. Они свободно расположились на черном диване и стали пикироваться со мной: подумаешь, мол, какой! Не таких обламывали! И все с издевкой, с местечковыми хохмами (тогда указаний Сталина о применении пыток еще не было). Я старался придать себе равнодушный вид, но на душе становилось все тревожнее: террор, агитация… И такой заведомо невинный человек это подтверждает. Ничего, будет суд, мелькало в голове, там я все разоблачу. “И подымется мускулистая рука рабочего класса!..” Но то ведь против царизма…
И снова, распалившись, я начал угрожать следователям судом.
— Вот вы себя и выдали! Хотите захватить власть и с нами расправиться.
Это Борисов. В отличие от Волчека, он был более наглым и циничным.
— Нет, это наша партия, коммунистическая, во главе со Сталиным, с вами расправится за все это!
Хотя здесь я слукавил: после голода 33-го я уже знал Сталину цену. И когда мне потом рассказывали, что впоследствии Борисова на носилках выносили от следователя, я без всякого злорадства подумал: вспоминал ли он мои слова? Нет, я не был пророком — напротив, меня спасала наивность. Впитанное с детства презрение к местечковому “мусер” (доносчик) тоже спасало меня от провокаций, в которых запутывались мудрые и разумные. Я и в камере все это рассказал, но никто не осмелился комментировать. И мне стало стыдно, что я Лозовику нагрубил.
А я, к своему ужасу, почувствовал, что мне мучительно жалко уже не родного отца, а неведомого мне Перикла-Лозовика. Особенно добила меня его чистая туальденоровая рубашка — старался, обряжался в этот немаркий сиротский цвет… Дочиста брил свои одутловатые щеки, как будто можно сохранить приличный вид, когда тебя остригли под ноль… Одышливый отечный Лозовик сидел передо мной, развесивши простодушные губы, а отец гордо парил над ним, словно молодой орел. И жалости нисколько не внушал — как можно жалеть орла, даже и с каторжной стрижкой? А Волчека в этой картине было вообще не разглядеть, лысоватый он или жестко-кучерявый, как проживающий у нас на лестнице ризеншнауцер.
Потекли снова однообразные дни. Но однажды, возвращаясь с прогулки, я увидел у дежурного газету в черной рамке (он тут же ее перевернул). “Все, кого-то убили, значит, начнутся массовые расстрелы, как после убийства Кирова”. С этой вестью я и пришел в камеру. Но особой паники это уже не вызвало, хотя все считали, что будет именно так. Усталость и упадок духа делали людей безразличными. Но вечером я прямо спросил Волчека: “Почему черная рамка в газете?”
— Умер Горький, — ответил он спокойно.
Вскоре меня снова перевели из тюрпода в одиночную и в “вóроне” возили на следствие. Иван Иванович приносил книги, а когда уставали глаза, я начинал разрабатывал маршруты по Крыму и Кавказу после освобождения: оставалось меньше двух месяцев до окончания следствия. Или воспроизводил в памяти дом за домом в родной Терлице, перебирал все, что помнил о домашних…
Во время очередного допроса всплыл новый свидетель обвинения — доцент Перлин, которого я совсем мало знал. Перлин читал историю русской литературы и считался “властителем дум”. Внешне интересный, он получил в НКВД прозвище Евгений Онегин. Что я с ним имел общего или он со мной? И еще умный, остроумный человек! Я сразу потребовал очную ставку. И вот кабинет следователя Грозного — длинный, узкий. Следователь за столом против окна, сбоку Перлин без своей вдохновенной шевелюры. Он сидел совершенно убитый, от былого блеска и признака не осталось.
Читать дальше
