Старухе страшно, у нее диабет, как у Нонны,
Старухе жалко Пуговкина и Солженицына,
Сегодня ей позвонили, звали на похороны
Подруги, но куда ей, но как ей до Царицына…
Ей бы вон до окна и посмотреть на птиц и собак.
Главное, чтобы были ее дорогие
Кошки там, паучки… а она весь свой рак
Оперировала в молодости, аплодировала хирургия.
Если и есть чему болеть у нее теперь,
Так это ноги, тонкие, осыпающиеся трухою.
Диктор в трауре. Телефон звонит. Дверь
Грохочет. Промялся матрац под старухою.
— Ноги, ноги мои, — причитает старая, шлет в ляжку
Инъекцию, в следующий раз в живот,
Чередует пять раз на дню, пьет в затяжку
Цикорий и живет, живет.
* *
*
— Ну, вот, залезай на каталку, — сказала сестра, —
Какая погодка! Отходят последние воды.
Когда бы я знала про эти твои номера,
Взяла бы с тебя по двойному тарифу за роды.
Дождливый сентябрь на два пальца заполнил внизу
Немецкое кладбище, вал Госпитальный, Синичку.
— Лежи мне не рыпайся, скоро уже повезу,
Ну, льется и льется! Какую бы сделать затычку?
Четвертую тряпку она отжимает в горшок.
Глядит на пузатую, та говорит по мобиле.
У рожениц этих есть право на срочный звонок,
Покуда на третий этаж не спустили.
— Глядите на эту мокруху: она со своим
Решает в последний момент перед спуском на третий:
“Мария, быть может? Быть может, любимый, твоим?
Моим, дорогой?” Вот забава на сотни столетий
Для этих давалок!
Ну, девка, две сотни готовь.
Весь пол залила, словно мы растворились в природе.
Какое сегодня? Не Вера, Надежда, Любовь?
Не Вера-Надежда? Конечно, тридцатое вроде.
* *
*
Баба Маня повариха никакая.
Внучка Машка повариха еще та.
Машке пять, она сидит, перебирая
Горстку гречки.
Машку тоже ждет плита
(Если образно, в потугах обобщенья),
В смысле, быть и ей кухаркой бог велит.
— Хорошо смотри, пока хватает зренья, —
Баба Маня, тыча пальцем, говорит.
Ее палец прогуляется по гречке,
Отберет крупицу с черным лепестком.
Баба Маня знает страшные словечки
И служила ворошиловским стрелком.
Стар и млад. Сидят напротив. Всё им мало.
На работе остальная их семья.
Горка ядрицы одна у них сначала.
А потом у каждой черная, своя.
Машке сорок. Машка скорая и злая.
Машка знает, что всплывает шелуха.
— Жизнь другая, — баба Маня, — жизнь другая.
Не кухарка, не кухарка, не куха…
И готовлю, и батрачу, и шаманю.
Как там с манкою у вас на небесах?
…Видит гречку — непременно бабу Маню
Вспоминает. Точки черные в глазах.
Firenze [1]
Если длинный дом выстроен вдоль моста,
Все, что в воду падает из окна, уплывает вглубь.
Это глушь слепящая, запах воды, места,
Где и ты, и всякий местный по-своему глуп
И умен по-своему. Не торопись судить.
Говорит мой друг, что ангелы под мостом
Словно карпы плавают, хочешь от них испить —
Опусти ведро в окно и молись о том.
Эти ангелы отпускают по кружке в день,
Эти ангелы исполняют по тайне в год.
А другой и свесится над водой, и — дзэнь —
Упадет ведро, и не ангел, а карп плывет.
Вот такой там мост над рекой, такие там шутники.
По утрам сливают в воду лишнее молоко,
И бела река, словно ангелы — плоть реки,
Словно всем и всюду весело и легко.
Дерево
Пеппи Длинныйчулок сидит в морщинистом ветхом саду.
Перед ней дырявое дерево. Она кладет в него ерунду,
А дети потом находят: сладкую газировку, булки, чулки.
На террасе лошадь. Точат ее червяки.
Лошадь давно подохла. Пеппи выросла и сидит в кустах.
Все думают, что она умерла, что лошадь съела ее, но страх
Не мешает им приходить и искать, что там выросло: хлеб и вода.
А при жизни ее было еще страшней приходить сюда.
Сумасшедшая Пеппи смотрит на них из травы, космы ее торчат,
Как прошлогоднее сено, кожа ее смугла.
Томми и Аника воспитывают внучат,
Но вечность не собирались у праздничного стола.
Никто ее не замечает, принято думать, что ей каюк.
Читать дальше
