Стихи Горемыки наследовали одновременно и суриковской традиции (любовь к народу, милая деревня, доля бедняка), и иным модным именам той поры — от Фофанова до Мирры Лохвицкой (романсовые мотивы на
тему “с тобою мы не пара, ты — прекраснейшая скрипка, я — разбитая гитара”), но как поэт Горемыка несравненно слабее и Сурикова и Фофанова.
Зато в качестве организатора он проявил себя достаточно рано. Правда, к печали отца, вовсе не в купеческом деле.
“В Зарядье, — вспоминал Леонид Леонов об отцовском бытье, — литературы, можно сказать, не ценили, и свой сюртук, например, в котором отправлялся на литературные выступления, поэт Максим прятал в дворницкой. Собираясь в кружок, тайком переодевался у дворника, а на рассвете <...> в той же дворницкой облачался в косоворотку и поддевку для приобретения прежнего зарядьевского обличья”.
Максим познакомился с местными, зарядьевскими поэтами-самоучками, такими же, по большому счету, отщепенцами, как и он: в друзьях были сын соседнего трактирщика Иван Зернов (он умер совсем юным, 19 лет) и сын соседнего портного Иван Белоусов. “Левоныч” они называли его.
В 1888 году зарядьевский кружок молодых поэтов-самоучек вполне оформился: свидетельство тому — фотография московских поэтов “из народа”, опубликованная тогда же в печати; Леонов-Горемыка среди прочих присутствует на ней. А годом позже выходит коллективный сборник кружка под названием “Родные звуки”, собравший бесхитростные стихи десяти поэтов, ныне забытых напрочь, — упомянутого Белоусова, Вдовина, Глухарева, Дерунова, Разоренова, Крюкова, Козырева, Лютова, Слюзова.
И самого Горемыки конечно же…
“Авторы настоящего сборника, — писалось в предисловии, — все писатели-самоучки, не получившие никакого образования, но своими собственными силами, без посторонней помощи пробившие себе путь на свет Божий”.
В том же 1889-м вышла и дебютная книжка Горемыки-Леонова, под непритязательным названием “Первые звуки”. Самое слово “звуки” обладало для поэтов-самоучек необыкновенным очарованием: в XIX веке оно действительно часто употреблялось в поэтической речи…
Леонов-Горемыка являлся, по сути, и главой и душой писательского кружка и на какое-то время стал знаменит не только среди своих товарищей, но и далеко за пределами Москвы.
В многочисленных питерских и московских журналах выходят не только его стихи (к примеру, такие: “От тоски-злодейки / Да от злой кручины / Пролегли глубоко / На лице морщины…”), но и статьи, в основном разоблачительного свойства — “Новый вид издательской аферы”, “Переиздатели” (по вопросам книгопечатания). Печаталась его публицистика и за пределами столиц — скажем, в “Донской речи”. Леонов-Горемыка был очень работоспособен. Переписку вел просто огромную: позже, когда профессор А. К. Яцимирский решил собрать биографии русских поэтов-самородков
и за помощью обратился к Максиму Леонову, то в ответ получил письма и биографии буквально “в нескольких пудах”. Тысячи документов!
В начале 90-х вокруг него образовалась группа более чем из 40 человек. С 1890 года Леонов-Горемыка переписывается с известным поэтом-суриковцем Спиридоном Дрожжиным. В 1892-м знакомится с другим поэтом — Филиппом Шкулевым, их дружба продлится долго.
Шкулев был на четыре года старше Максима Леоновича, давно публиковался, казался пожившим; не имел, к слову сказать, одной руки: был травмирован еще мальчиком, когда работал на заводе.
“Я услышал, что в Москве <...> есть поэт-лавочник, который хорошо пишет, а сам душа-человек, — вспоминал потом Шкулев. — Посылаю письмо и вскоре получаю ответ: „Рад познакомиться, жду 28 мая, на Сокольническом кругу в 8 ч. вечера, на концерте в пользу Красного Креста, при входе””.
“Прохожу на круг в указанное время, подхожу к молодому брюнету, в цилиндре, в сюртуке, в сорочке и в белых перчатках безукоризненной чистоты, словом, в буквальном смысле джентльмену, и спрашиваю:
— Где я могу видеть Максима Леоновича Леонова?
— Я самый... — мило улыбаясь, ответил мне молодой человек”.
Так и познакомились.
Придя, впрочем, в другой раз в лавку, где работал Максим, Шкулев увидел совсем другого человека — “в грязном пиджаке с засаленным фартуком”.
Максим Леонов и Филипп Шкулев посещали чайную, где сидели порой по пять-шесть часов, опиваясь чаем. Спиртного поэты-самородки не потребляли: сам Максим Леонов был убежденным трезвенником и, судя по всему, позже передал это качество своему знаменитому сыну.
Читать дальше
