То была не картошка, а какой-то четырехзвездочный отель. Председатель повелел своим подданным разместить студентов на постой по коттеджам, и нам с Андрюшей Лифке досталась отдельная комната без соприкосновения со старенькой хозяйкой, впрочем довольно предупредительной. Питались мы в огромной столовой, ни размерами, ни интерьером отнюдь не уступающей “Дружбе” или “Отдыху” — самым популярным молодежным кабакам.
На раздаче в этом сельском ресторане работали молодые поварихи в белоснежных колпаках, со скульптурными формами, роскошными черными кудрями, мраморными лицами античных богинь и, что самое странное, с хорошим характером. Таких колхозных итальянок в столовой было всего три, все они были настолько прекрасны, что трудно было определиться с чувствами. А одна из них, дочь нашей хозяйки, после работы приносила матери сумку с объедками для поросят. И мы с Лифке, прохлаждаясь с сигаретами на завалинке после не слишком тяжелого трудового дня, молча провожали взглядами песочные часы ее фигуры, не в силах даже закрыть рот и произнести какую-нибудь мужественную пошлятину.
Еще одной особенностью данной, отнюдь не типичной картошки был подавляющий избыток женского пола. В нашем педагогическом заезде соотношение юношей и девушек составляло приблизительно один к пятнадцати. В смежном молодежном коллективе, именующемся сладкими женщинами и направленном с кондитерской фабрики “Ясная Поляна”, мужиков вообще не было. А в группе из типографии мужчин и женщин было примерно серединка на половинку, но и среди них попадались такие бедовые девки, которые стоили десятка напыщенных педичек.
Одну из типографских девушек звали непривычным для данной эпохи именем Лиза. У нее была толстая русая коса до попы, бесхитростное лицо Марфушки, прозрачные русалочьи глаза и такая полоумная башка, что даже конфузно. Достаточно сказать, что, завидев меня где-нибудь по пути из столовки, эта Лиза молча набрасывалась, валила меня на землю, жадно целовала и тискала на глазах всего нашего добропорядочного педколлектива и собственного бессловесного жениха-печатника, угрюмо взирающего на эту эротику.
А вечерами, когда мы с Лифке сбрасывали сапоги и расслаблялись в своих хоромах в неглиже, целомудренный Андрюша подскакивал, как ужаленный, и стыдливо прикрывал рубашкой свои семейные трусы, почему-то считавшиеся позорными. Поскольку чокнутая Лиза, как Вий какой, стояла на улице, припав к нашему окну, и голодным взглядом сопровождала каждое мое движение. Признаюсь, такая экспансивность Лизы меня немного пугала, но хочешь не хочешь, а я вынужден был поддержать свою репутацию. И на следующий вечер я попросил Лифке удалиться из комнаты на сорок минут, которых оказалось более чем достаточно.
Андрюша Лифке был русский немец. В конце войны его отца депортировали из Казахстана в шахтерский городок Сталиногорск, нынешний Новомосковск. Таких немецких резерваций в подмосковном угольном бассейне было немало, и по сей день в них можно найти вполне русских баб и мужиков с немецкими фамилиями, таких как глава поселковой администрации госпожа Энгельс Любовь Вильгельмовна. Андрюша говаривал, что его отец в результате этого вавилонского плена совсем запамятовал немецкий, так и не освоив русский или казахский, а посему толком не говорил вообще ни на каком языке.
Внешне Лифке был типичный носастый маленький фриц с прямыми соломенными волосами и серыми глазами навыкате. Я так и видел его в униформе вермахта цвета “фельдграу”, с засученными рукавами, с автоматом МР-40 в руках и в тяжелом стальном шлеме. Немецкий, как язык Третьего рейха и братской ГДР, был не в моде. Мы учились на английском отделении, выбранном из-за “Битлз” и “Лед Зеппелин”. Но порою, принимая у девушек полные ведра с картошкой в кузове самосвала, мы дурачились на тарабарском немецком языке, что “этот русский картофельн надо немношечко отпрафляйт нах Дойчлант”, и выходило очень убедительно.
В своем захолустье Лифке участвовал в любительском вокально-инструментальном ансамбле (ВИА). Благодаря этому он умел сносно бренчать на гитаре и тонким голосом ныть жалостные рапсодии своих обожаемых Queen и более доходчивые советские шлягеры. Романтические завывания Лифке в беседке за столовой по ночам манили стаи томящихся девушек, как звуки волшебной флейты дудочника из Гамельна. И наш рейтинг, и без того завидный, возрастал настолько, насколько этого только можно пожелать. Не остался внакладе и мой Андрюша. А поскольку был он щуплым и моложавым для своих двадцати лет, то ему досталось совсем уж юное существо — четырнадцатилетняя воспитанница детского дома Катя, которая приезжала к бабушке на побывку.
Читать дальше
