— Добро пожаловать!
Он попятился, но сзади напирала женщина, цепко держа его за локоть, и когда он обернулся, то ли чтобы оттолкнуть ее, то ли чтобы упросить, чтобы отпустила, он увидел закатившиеся глаза, блестевшие в свете тусклой лампочки полоски белков, оскаленные зубы, увидел отсвечивающие красным глаза черной собаки и табличку “Судмедэкспертморг” у входа.
В отчаянии он взмахнул свободной рукой, камень, который он по-прежнему судорожно сжимал как талисман, вырвался и ударил женщину в щеку. Она охнула и выпустила его. По скуле потекла струйка крови. Собака рвалась с поводка и хрипела, но он уже спрыгнул с крыльца и, коротко, как заяц, взвизгнув, понесся прочь от страшного места, от здания с башенками, от темного переулка, от подземного моря, где спят слепые неведомые создания и смотрят страшные сны, от огромных человекоподобных роботов-трансформеров, слепо бродящих по ночным пустырям.
— Дурак! — крикнула ему в спину женщина, держась за разбитое лицо. — Мы пошутили! Дурак!
Но он уже этого не слышал.
Полгода спустя, в марте, в чужой квартире, где отсвечивал в столешнице только что принесенный желтый букет и шипела открытая бутылка шампанского, Артемий Михайлович сидел на полу, уткнувшись в колени незнакомой нам женщины, и плакал. Он только что сделал предложение, и ему было одновременно и страшно, и грустно, и весело. А женщина думала, что вот, он, конечно, не красавец и зануда, но мужья из зануд обычно получаются хорошие, хотя и скучные, а время ее уходит, и вообще он симпатичный и добрый, и как хорошо, что у него нет родственников и можно сдавать одну квартиру, только надо подумать, какую, его или ее, а сама гладила его по голове и говорила:
— Ну что ты… ну что ты… Все хорошо. Я тебя люблю. Все хорошо.
Сульчинская Ольга Владимировна родилась и живет в Москве. Окончила филологический факультет МГУ и Высшую школу гуманитарной психотерапии. Работала редактором, переводчиком, копирайтером и преподавателем психологии. Публиковалась во многих литературных журналах и альманахах, автор двух книг стихов.
Фонетический этюд
Что жалость, что любовь, —
жужжанием и кровью
все отдает на вкус (на слух) и отдает
ужасной нежностью,
чью жертвенность коровью
так ненавижу я (предвижу наперед!).
Так ненасытный чтец желает продолженья
(там бойня, может быть)
и смотрит миражи.
И жженье, Боже мой,
и головокруженье:
— Не важно, что солжешь, хоть что-нибудь скажи!
Ну, нет. Уж лучше од-
норазовое жало,
уж лучше честный яд недолговечных пчел.
Чтобы прижало (так, как вот сейчас прижало)
и (зубы сжав) — прошло.
И за ночь — все прочел.
Прощай
Не правда ли, в “прощай” есть что-то птичье —
Какой-то, в общем, неуместный щебет?
...У девочек, привставших на пуантах
(Дега) — такие хрупкие предплечья
И крепкие, как у спортсменок, икры...
Мне тоже надоели наши игры:
Сбивающие с толку речи-встречи,
Концерты, рестораны и музеи,
Неразбериха в “любит” и “не любит”,
Прихваченные ветром поцелуи,
Плывущие от сырости огни
И оба мы — бродяги, ротозеи —
Мне тоже надоели! Ну, давай —
Встряхнись, перемени свое обличье
И глазом округлившимся моргни.
Триптих
1
Пожар-вокзал кричит и бредит,
Полцарства хочет за коня.
Ко мне любовь моя приедет…
Она уедет без меня!
Клади мне в горлышко гостинцы,
Клади мне в грудь январский снег.
У нас в гостинице мздоимцы
Полцарства спросят за ночлег.
Два дня Москвой живи и барствуй,
Любви на продувном мосту.
И за полцарства нет лекарства,
Чтоб жар-унять-в-груди-тоску!
...А время делалось короче
И вскрикивало в темноту —
И я проснулась среди ночи
С горящим факелом во рту.
2
Развели костер в вине чилийском,
Черно-красном, страстном и сухом.
Календарь, заученный по числам,
Зализали жарким языком.
Мы соединили наши страны,
Сняли пограничные посты.
Но к утру опять открылись раны
Читать дальше
