“Так приблудился, просто алкоголик,
нет ни семьи, ни друга, никого,
и паспорт потерял. И вот живет
со мною вместе —
уже четыре будет скоро года.
Бывает, чемоданы поднесет,
бывает, купит фрукты на базаре —
продаст на пляже, все-таки доход.
Он лет уже немалых, сколько точно,
не знает сам. А впрочем, нелюдим,
за сутки может не сказать ни слова,
но я его терплю, душа живая,
хоть дышит кто-то рядом… Все, готово —
отщелкал пленку я. Теперь пойду домой,
отдам в проявку и в печать. А в три
вам снимки он доставит на базар.
Я подойду попозже, есть дела.
Итак, до трех”.
И дождь опять пошел,
и резко потемнело, и валы
с печальным грохотом обрушились на сушу.
И в этом мареве исчез фотограф мой.
Я глянул на часы — двенадцать двадцать.
Как время мне до трех убить?
Пойду и пошатаюсь по Батуму,
по набережной, а затем и в город,
зайду в галантерейный магазин,
там продают изделия цехов подпольных —
майки и носки нейлоновые,
лжекашемир, лжекожу, лжевискозу,
куплю чего-нибудь недорого совсем
и кофе выпью, три часа пройдут
за этим делом — все же развлеченье.
И я потопал. И как раз за спуском
от набережной к парку магазинчик
уютный и убогий отыскал.
Он тоже был безлюден, лишь кассирша
дремала в уголке. Я выбрал майку
с фальшивым лейблом, вынул кошелек,
хотел пробить свой чек — и вдруг увидел,
что к кассовому аппарату
прислонен портрет его — знакомые усы,
мундир знакомый и знакомый ежик
над низким лбом.
Я как дурак спросил: “Зачем он здесь?
Зачем он вам вообще?” —
“А он — великий человек, великий.
Какое ваше дело? Покупайте
товар и уходите”. — “Но зачем
вы любите его? Он миллионы
убил невинных”. — “ Он убил мерзавцев.
Был дядя у меня, брат матери,
он стал меньшевиком в двадцать втором,
и он его убил.
Зачем подался тот в меньшевики?
Все по заслугам — расстреляли дядю.
Он немцев победил, чеченцев выслал,
он цены всякий год вовсю снижал.
И все его боялись. А теперь,
что, лучше разве?” И ушел я с майкой.
Опять на набережную я свернул
и в будочку сапожную уперся.
Починка обуви и чистка, и — открыто.
Я заглянул, дремала ассирийка
за ящиком своим, я разбудил ее,
сказал: “Почисти”. —
“Давайте и простите — я заснула”.
И я уселся в кресло, и она
достала гуталин. И вспомнил я:
его ведь называли Гуталином.
И за ее спиной увидел я
другой портрет — он с матерью и сыном
Василием, их кто-то написал,
наверно, на клеенке. Он — в мундире,
роскошном, маршальском,
Василий — в пиджаке, а мама Катино —
в одежде черной…
И замелькали щетки ассирийки,
и залоснились прахоря мои.
“Зачем он вам?” — “А я к нему привыкла,
вся жизнь при нем прошла,
вот без него и скучно стало”. — “Боже,
ваш народ древней, чем пирамиды и Эллада,
ну что он вам?” — “Вам не понять. Без них,
без Тамерлана и Аттилы, скучно!
Вот изгнаны мы из родной земли,
рассеяны по свету, чистим обувь,
живем неплохо, только скучно нам.
А с ним забавнее и веселее…
С вас два рубля…” И расплатился я.
И пролетело сумрачное время.
Я поспешил на городской базар,
а он еще как раз не разошелся:
вот горы изабеллы, груши бэра,
вот специи в мешочках и ткемали,
аджика адская, домашнее вино,
молочный ряд, мясной и трикотажный.
Сменить носки промокшие — как славно!
Вот будка лотерейщика, газеты,
чурчхелы, вот коньячная бурда
в бутылках липовых — подделка местная
под знаменитой маркой,
наперсточники с грустными глазами,
а вот и мне назначенное место —
шашлычная “Эльбрус”. Убогий домик
из плит цементных с ленточным окном.
И я вошел. И нет свободных мест,
Читать дальше
