Вот Суконик назвал романы Достоевского цветочками после подпольных записок — и кто же с этим согласится? Но вот еще впечатление такого читателя, как М. Л. Гаспаров, прочитавший “Записки из подполья” в пятнадцать лет, — и они его “потрясли очень сильно, — но после этого весь остальной Достоевский стал для меня неинтересен: так, те же „Записки...”, только в ослабленном и разбавленном виде”2.
Мы выбираем “своих” писателей, чтобы с ними “мыслить и страдать”, — Достоевский был Гаспарову чуждым писателем (как, например, и Лидии Гинзбург, как и, далее, всем формалистам, несмотря на классическую работу Тынянова про Фому Опискина, кое-что предвещавшего, кстати, как в подпольном герое, так и в пародиях Достоевского). Но вот “Записки...” его, Гаспарова, потрясли очень сильно. Текст единственный в своем роде, текст-уникум — сам по себе, а не лишь как введение к знаменитым романам, текст, не “снятый” затем романами, не покрытый ими, — и почему мы его не умеем читать?
Мы не умеем его распутать и разделить голоса, отделить гениального автора от противного типа. М. М. Бахтин открыл о герое у Достоевского, что он — не характер, не социальная или психологическая фигура, а слово — но что это значит? Это значит, что слово подпольного человека превосходит его характер, обозначенный им самим с первых тактов: “Непривлекательный я человек”. Достоевсковедческая тенденция клонит к тому в основном, чтобы в общем балансе характера и слова снизить удельный вес слова, окрасив его характером, непривлекательным человеком; признать интересные мысли, но как-то все же компрометировать их — о чем успешно, надо сказать, он сам позаботился: “...я хочу себя компрометировать лично...” Лично себя, но мысли? В самом деле подпольное слово густо окрашено человеком, а вот поди ж ты — предъявлено нам как открытое и прямое высказывание на огромные темы. Сильное высказывание. Слово из подполья “на всю Европу”.
“Свиньи цензора, — Суконик приводит это письмо Достоевского брату, — там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал для виду, — то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа, — то запрещено”. Странно здесь это личное “я”, как будто глумливую речь своего героя автор берет на себя. В иных случаях тот же автор тщательно отделял себя от героя (“говорит Девушкин, а не я”, я же рожи моей не показывал), здесь же такого стремления не заметно, а есть, напротив, что-то вроде самоотождествления, более сложного, чем тот простой внешний факт, что все-таки “я” за героя это все написал.
Странно, с другой стороны, представить, как это человек из подполья вывел бы от себя потребность Христа. Разгадать мы это не можем — следов того, что здесь от цензуры погибло, у Достоевского не осталось (так что не исключена и мистификация Достоевского — предположение К. Степаняна). Тем не менее это — “вывел потребность” — в связи с “Подпольем” именно — сохранилось в письме. Эти два слова Суконик толкует “в духе Вольтера” — как “рационалистический подход к религии”. Толкование сомнительное, хотя и как бы похоже, но здесь скорее угадывается гораздо более близкая и злободневная полемическая отсылка, подтверждаемая и текстом “Подполья”. Главу о “теоретическом разрыве” из “Былого и дум” Достоевский должен был читать в герценовской “Полярной звезде” в 1858 году. “Теоретический разрыв” произошел у Герцена и Огарева с Грановским в 1846-м и состоял в столкновении двух верований — рационально-научного и лично-религиозного.
“Наконец я заметил, что развитие науки, что современное состояние ее обязывает нас к принятию кой-каких истин, независимо от того, хотим мы или нет; что, однажды узнанные, они перестают быть историческими загадками, а делаются просто неопровержимыми фактами сознания, как Эвклидовы теоремы, как Кеплеровы законы, как нераздельность причины и действия, духа и материи”.
Обязывает нас (здесь собственный герценовский курсив). Ответ Грановского 1846 года см. чуть дальше, а вот ответ подпольного человека года уже 1864-го:
“Помилуйте, — закричат вам, — восставать нельзя: это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена... и т. д. и т. д.”.
Таков ответ Достоевского Герцену устами подпольного человека (ответ на “Эвклидовы теоремы” — на эвклидов бунт Ивана Карамазова — еще впереди). Но вот каков был ответ Грановского:
Читать дальше
