* *
*
Когда накрывает волной тополиного пуха
И в сторону света открыт судоходный июнь —
Есть в общей гармонии невыносимый для слуха
Горячий избыток — и ярче бликует латунь.
И все же не бойся, пускай свое счастье на волю.
Оно при тебе, даже если покатится вниз.
Бумажный кораблик недолго стоит на приколе:
Немного качнуло — и строчки уже понеслись.
Фонарь кормовой на ветру раздувается где-то.
Корабль — неумеха, бесстрашный бумажный пловец,
Он тягой попутной на край отправляется света
И думает, это начало. А это — лишь света конец.
* *
*
Мысль о смерти,
как рыба, уходит прочь.
В темноте, качаясь,
стоит печаль.
Этот сон повторялся уже точь-в-точь.
Мне не жаль этой жизни?
Конечно, жаль.
Упиваясь слезами, мутнеет глаз.
Повернусь к стене, ибо дальше — скорбь,
Если время,
сейчас разделяя нас,
Через тысячу лет получает дробь.
Заведи часы поперек “тик-так”,
Поскорей забудь, не держи в уме,
Что любить свободу
Возможно так,
Что уже не страшно лежать во тьме.
Я хочу сказать, что терпеть любовь
Невозможно долее. И, по дну
Своего желанья спасаясь вплавь,
Ты опять оставляешь меня одну.
* *
*
Кончил жук самосожженьем,
В жадном затрещал костре.
Стал игрой воображенья,
Черной точкой в янтаре.
Кто летает против правил —
Выбирает верный путь.
Ничего нельзя исправить,
Никого нельзя вернуть.
Дыма вьющаяся тропка
И огня живая медь.
Все душе его неробкой
Вмиг дано запечатлеть.
Фрумкина Ревекка Марковна — лингвист, доктор филологических наук; автор многочисленных трудов специального характера, культурологических эссе и мемуарных очерков. Постоянный автор “Нового мира”.
Начну с цитаты.
“Жилье — продолжение человека. Оно складывается случайно и — годами, причем опыт семьи, детства, биографии переносится из помещения в помещение почти бессознательно. Мебель, предметы, фактуры, цвета и свет должны долго притираться к твоему глазу, чтобы ты в какой-то момент вдруг ощутил: все правильно, больше ничего менять не надо. В таком жилье человек чувствует себя уютно — дома”1.
Сказанное выше само по себе бесспорно. Впрочем, при одном условии — если имеется в виду относительно стабильный мир, где нет поколенческих или социальных разрывов и разломов. А для современной России как раз характерны и те, и другие.
Вокруг меня только совсем молодые люди не знали быта коммуналок (кстати, в Петербурге этот быт так никуда и не делся). Мой коллега, человек за пятьдесят, еще студентом жил в бараке, потому что его родители, инженеры-путейцы, были “очередниками” своего ведомства, а оно строило мало. Другая знакомая семья много лет странствовала вместе с отцом-военврачом, всякий раз применяясь к новым обстоятельствам — то это была квартира со старинными кафельными печами и дубовым паркетом, то “распашонка” в бетонной новостройке, а то огромный бревенчатый дом, построенный, видимо, еще поморами, — с погребом и резьбой, но, разумеется, без водопровода.
Чтобы “почти бессознательно” перенести опыт семьи и детства из помещения в помещение, надо по меньшей мере принадлежать к той же социальной страте, что предыдущее поколение, — не в смысле заработка, должности или профессии, а по образу жизни. Но как раз те, кто сегодня осваивает и устраивает свое жилье — люди примерно от двадцати пяти до тридцати пяти, — все чаще самоопределяются как принадлежащие к другому социальному слою, чем их родители. Другому — не по “диплому” и даже не по декларируемым ценностям, а именно по фактическому образу жизни и потребительскому поведению.
Взросление их родителей пришлось на 60 — 70-е годы. В Москве — это годы массового строительства: “очередники”, переселяющиеся из коммуналок в пятиэтажки; первые счастливые обладатели кооперативных квартир, достававшихся, как правило, ценой огромных усилий. По всей “городской” России — это разномастные “Черемушки”, возводимые крупными градообразующими предприятиями для своих работников.
Читать дальше
