— А зачем?
Это так не вязалось с его видом, что Охлопков остановился в нерешительности, внимательно разглядывая летчика, — уж не шутит ли он. Но взгляд его небесных глаз пробивался сквозь облачную пелену. И дыхание было столь густым и красноречивым, что казалось, сейчас начнет обрастать виноградными гроздьями.
— Пусть лежит, — сказала девочка, — Витька придет и окатит его ведром.
— Ведром? — переспросила Ирма.
— Водой холодной.
Летчик растянул губы, пустил слюну и погрозил девочке пальцем. Охлопков нагнулся, подхватил его под мышки, заставил встать. Ноги у летчика подгибались, и он висел на руках Охлопкова, как на постромках парашюта.
— Где ключ?
Летчик не отвечал, загадочно улыбаясь.
— Да вон там, в шинели, — сказала девочка, кивая на вешалку.
Охлопков втащил летчика в его комнату и дал ему свалиться на диван. С фотографии на столе изумленно и радостно смотрела молодая женщина, — видимо, щелчок фотоаппарата застал ее врасплох. В комнате стоял горьковатый табачный запах. Охлопков закрыл дверь, поставил на место стиральную машину, засунул внутрь вывалившиеся шланги.
— Подай фуражку, — попросил он девочку, но та энергично покрутила головой, так что косички захлестнули ее.
— От нее воняет!
— Может, это запах облаков, — буркнул Охлопков, подбирая фуражку.
— Понюхайте. Псиной!
Но Охлопков не стал проверять, чем она пахнет, положил на пыльную полку над вешалкой.
Когда они вошли в комнату Елесина, девочка объяснила, что дядя Леня всегда так возвращается из командировок. Но иногда его приносят друзья.
— Тоже летчики?
Она кивнула.
— Твой завтрак, — сказала Ирма, внося сковородку, чайник.
— Ну а что ты нарисовала?.. Червяка? — скучно спросил Охлопков, взглядывая на лист бумаги.
— Гусеницу, — хмурясь на “червяка”, ответила девочка.
— На грибе, что ли?
— На ладони.
— Хм, — удивился Охлопков, принимаясь за остывшую яичницу.
Вечером пришел Вик. Был он мрачен, сутулился сильнее обычного, стоял у окна, с какой-то непонятной осторожностью разглядывая улицу. От ужина отказался. Но потом согласился выпить чаю. Охлопков ждал, когда же он заговорит. Сюда он пришел впервые. Как мать? Владимир Сергеевич? — спрашивал Охлопков. Нравится наша комната? Вик огляделся. Ничего... а по ночам бабка не является? Ирму передернуло. Брр! типун тебе на язык! Нет, сказал Вик, просто такое ощущение... короче, не того времени, то есть не этого. Охлопков улыбнулся. А Зимборову аромат того времени нравится. Хорошо еще, что ему не удалось починить радио. Помолчали. Ну а у вас как? название еще не придумали? Вик тряхнул длинными волосами, досадливо поморщился. Это было больное место группы. Они никак не могли договориться о названии. Охлопков предлагал им хороший вариант: Иван Сусанин, — ведь в известном смысле они проводники... Ребята обижались.
— Название, — проговорил Вик. — Кажется, называть больше нечего.
— Что? развалились?
— Пойдем покурим, — уклончиво сказал Вик.
Ирма укоризненно взглянула на Охлопкова, потянувшегося за пачкой.
— У меня есть, — сказал Вик, хлопая себя по карману.
— У него все равно свои есть, — ответил Охлопков на безмолвный укор Ирмы.
Они вышли на лестничную площадку. Сквозь пыльное стекло виден был центр Глинска за рекой: собор, крепость, телевышка, драмтеатр, дом советов, парк.
— Так что случилось?
— Ничего. Нас просто разгромили, — ответил Вик, задумчиво глядя в пыльное стекло. — Троянский конь попер задом.
В общем, сидели они в подвале и открыли на стук, а на пороге какая-то тетка с папкой, рыжий мент и еще деятель в гражданском. А ждали клавишника. В подвале дым коромыслом, банка пива. Лысый Макс, Алик Ю а-ля Анджела Дэвис... Мент сразу за усилитель ухватился — откуда это у вас? Деятель в гражданском выбритым, как у поросенка в базарный день, рылом туда-сюда: что это, говорит, за фашисты? — на плакат Лед Зеппелин. Мент: откуда у вас этот пионерский барабан? Тетка: где берете деньги на сигареты и пиво? или не только пиво?.. Ну, собирайтесь, пошли. С инструментами, плакатами и пивом. Этапировали в детскую комнату милиции. Там уже начались детальные разбирательства. Заставили отчитываться за каждый инструмент: откуда? на какие шиши приобретен? Они на ходу что-то придумывали, путались. И вконец заблудились. Тогда эстафету подхватывает деятель в гражданском. Речь с вежливыми оборотами, какие-то тухлые шутки, намеки, черт его поймет. Что-то о музыке в общем плане, о мировых тенденциях, об этом... о Пите Сигере и песнях протеста. Виктор Хара опять же. И, попетляв, к нам снова: где стишки берете? кто пишет? как вообще процесс идет? может, что-то исполните? Ну, взяли гитары, смотрят как на пациентов психиатры, ждут. Тихо, как в гробу. Гитары не строят. Начали настраивать. Ничего не получается. Нервы. Деятель изображает искреннее удивление: да вы даже этого не умеете? С нотками разочарования. А мы-то, мол, думали... хотели послушать. И вдруг говорит: ну, дайте-ка, может, я помогу. Действительно, взял и быстро настроил. Играйте, пойте. Ну, сыграли “Лав стрит” Дорза. А что-нибудь русское? Сыграли “Жука”: “Я вчера поймал жука, земляного червяка. Этот жук да не простой, этот жук, он золотой!” — хохму Макса на мелодию “Желтой подлодки”. Ну, это же какое русское? — возразил мент, проявив себя знатоком. Они отвечают, что ну а больше ничего в репертуаре и нет. А деятель сделал акульи глазки ласковыми. Ну-ну, так и ничего? А подумайте. Вспомните. Нет, ничего. Ладно, говорит, еще вспомните. Аппаратура у них и осела. Дома последовали репрессии. Макса отец отделал по-военному и отвез на настоящую губу. Но в части его уговорили не сажать сына, еще успеет насидеться в армии. Алика матушка ночью обкорнала портняжьими ножницами, он теперь ходит в пляжной кепочке.
Читать дальше
