Вновь дорога, ночь в отеле, сны, в которых кружатся, сменяя друг друга, Лаура, Дора, дочка Лауры, Кармен, секретарша, незнакомка в сером… Среди ночи Уинстон звонит — проверяет, не сбился ли Дон Жуан с пути. Нет, все в порядке. Он едет. Куда? Зачем?
№ 4 — Пенни (Фрэнсис Конрой). Невообразимая глушь. Лес. Разбитые, в лужах дороги. Ни указателей, ни жилья. Даже букет купить негде, так что приходится Дон Жуану рвать для Пенни полевые цветочки. Парочка зверского вида байкеров указывает ему дорогу. На пустыре среди леса несколько ветхих, обшарпанных развалюх. К стене одной из них прислонен черный с розовым мотоцикл. В траве валяется розовая пишущая машинка.
Пенни — роковая брюнетка в мешковатом, простеньком платье, со скорбным лицом королевы в изгнании — открывает дверь и глядит на Дона с не потухшим за двадцать лет яростным гневом. “Что ты здесь делаешь?” — “Да вот, проезжал мимо, решил заглянуть…” — “Зачем? Разве в наших отношениях было хоть что-то хорошее?” — “Пенни, но ты же сама меня бросила”… — “Пенни, все в порядке?” — мужской голос доносится из соседней хибары. “Не уверена!” — бросает она и со звоном захлопывает дверь перед носом у Дона. Парочка давешних байкеров подходит и принимается наставлять неудачливого любовника, что не стоит расстраивать Пенни и давить на больные эмоции. Потом один из них, размахнувшись, дает Дону в глаз. Полевые цветочки падают в грязь. Долгое затемнение.
Последний букет, заботливо составленный руками милой цветочницы, которая была настолько любезна, что даже промыла и заклеила Дону рассеченную бровь, — герой отвозит на кладбище, где похоронена последняя из списка возлюбленных, имевшая несчастье разбиться в автомобиле. Долгий-долгий план: Дон Жуан на закате под деревом возле могильной плиты. Смерть — вот итог его отношений с женщинами. Эта умерла окончательно. Другие еще живы, еще прекрасны, но все равно мертвы, как срезанные цветы в вазе. Их искусственная жизнь, их бессмысленные занятия — замена живой почвы, каковою для всякой женщины служит любовь. Когда-то встреча с Доном дала каждой из них расцвести, расставание их сломало, ведь каждая была рождена, чтобы быть единственной, заботливо огражденной, укорениться в возделанной почве и украсить собой райский садик вроде того, где полновластно царит божественная жена Уинстона. Но им ( не ) повезло, они встретили Дон Жуана — вечного любовника, которого боги наделили избытком, так сказать, “впечатлительности” — слишком ярким даром видеть, слышать, чувствовать и откликаться на зовы женственности. Его природа неумолимо влекла от цветка к цветку. И вот теперь на старости лет ( или в Вечности? ) Дон Жуана окружают только холод, печаль, сломанные цветы и могилы.
Побитый и грустный, возвращается он домой, где возле дивана стоят уже почти опавшие розы. Отправляется в кафе — докладывать Уинстону об итогах своего путешествия — и высказывает предположение, что, может, сына-то никакого и нет, а анонимное письмо написал сам Уинстон? Тот особо не отпирается: “Я просто хотел вернуть тебя в твою собственную жизнь”. Но сумасшедшая надежда, что хоть какой-то из “сломанных цветов” принес плод — продолжение его, Доновой, жизни, — заставляет героя (наплевав на полупризнание Уинстона) заговорить на улице с хмурым юношей, рюкзак которого украшен розовой ленточкой (мама привязала). Дон покупает ему сэндвичи и картошку, беседует о девушках и о философии, изрекает мудрые “буддийские” максимы, типа: “Будущее — еще нужно дождаться, когда наступит, прошлое — мертво, значит, нам остается лишь настоящее”. Но неосторожная попытка воплотить немедленно чаемое, фантомное будущее — реплика: “Ты, наверное, думаешь, что я — твой отец”, — мгновенно повергает мальчика в бегство. И растерянный старик с заклеенной пластырем бровью остается один среди улицы. Его провожает недоуменным взглядом юный бородач из проезжающей мимо машины, машина скрывается за углом, а камера облетает Дон Жуана по кругу, фиксируя безлюдье, запустение и руины. Идут титры…
Мы так и не узнаем, кто написал Дону письмо. Мы так и не узнаем, найдет ли Дон Жуан сына. Не узнаем, вернется ли к нему Ширли — та самая, что хлопнула дверью в начале, а в конце прислала розовое письмецо с намеком, что у нее сохранились еще какие-то чувства. Все это возможно, но в другой жизни. В пределах данной картины сюжетного, логического итога быть ну никак не может, как не могут пересечься параллельные прямые, как фатально несовпадение вечных сущностей — Донжуанской и Женской. Все повторяется снова и снова: она ему — свое, “розовое”: халатик, визитные карточки, брюки, письмо, мотоцикл; а он ей — сломанные цветы, букет, элементом которого она является. Несовпадение трагикомично, оно рождает улыбку и в то же время — неподдельную боль, переживается как смерть, как душевный надлом и жизненный крах, как отсутствие самого главного… Так в фильме между параллельными, проведенными в вечность, образуется эмоционально насыщенный пробел, промежуток, до предела заряженный электричеством, — поле абсолютно невозможного, но совершенно необходимого контакта, обозначаемого словом “Любовь”. Любовь как чудо, как вечно желанная невозможность, как хлопок одной ладони… Наверное, это лучший способ говорить о любви.
Читать дальше
