Особо отметил бы я главу “Пути преображения Эроса”. Любовь-страсть, один из главных предметов изображения писателей и поэтов в течение всей истории культуры, пребывает в плену “смертного порядка природы”. И это не случайно, ибо “половое разделение есть черта переходности человека, его незавершенности, противоречивости, неполноты и в конечном итоге — смертности ”. И окончательное преображение эроса достигается поэтому не на путях аскезы, самооскопления, и не на путях творческой сублимации (тут у Гачевой даже излишнее, на мой взгляд, умаление: “Искусство — лишь иллюзия власти над жизнью, преодоления времени, выхода в вечность”), а через преобразование эротической любви в любовь к человеку как образу Божьему, как иконе своего Первообраза. И Достоевский, и Тютчев прозревают какой-то новый, совершенно особый тип союза между мужчиной и женщиной. “Вертикаль любви к Богу и горизонталь любви к ближнему образуют тот животворящий Крест, благодатью которого держится истинное единство любящих и любимых”. При этом и у Достоевского, и у Тютчева преображение человека подразумевает не только умственное или нравственное, но духовно-телесное изменение всего существа, подлинную метанойю, преодоление своей “онтологической переходности” и сиротства в мире. Чрезвычайно интересно в свете напряженных дискуссий, разворачивающихся ныне в российской и мировой достоевистике вокруг романа о “положительно прекрасном человеке”, сопоставление тютчевского стихотворения “Проблеск” и романа “Идиот”. И там и там, пишет Гачева, речь идет о трагизме минутного прорыва ввысь человека, каков он есть, — разорванного, переходного, подчиненного “всесильным, вечным и мертвым законам природы”, в мире, где не достигнута гармония между духом и плотью, бытие и благобытие “разведены фатально и безнадежно”. “Мышкин в романе отнюдь не замещает Христа, он просто вместе со всеми героями живет в мире, где Христос не воскрес”. Как бы тихо возражая тем, кто склонен видеть в “Братьях Карамазовых” прямое продолжение романа “Идиот”, а в Алеше Карамазове — повторение Мышкина, она подчеркивает: “Если центрообраз „Идиота” — мертвый Христос, то центрообраз „Братьев Карамазовых” — Христос воскресший и воскрешающий, преображающий смертное естество ”.
Я написал — “тихо возражая” и хочу в связи с этим сказать об очень важном качестве книги Гачевой — ее стиле, выгодно отличающем ее от многих других современных филологических трудов. Это стиль спокойного и тихого рассуждения, одухотворенного любовью к миру, к объекту своих раздумий и к читателю, отнюдь не навязывающего ему авторскую точку зрения как единственно возможную и в то же время основанного на непоколебимой уверенности в грядущем торжестве благобытия. Я бы сказал, что это книга “утбешительная” в религиозном смысле этого слова. И в разделе о политических концепциях Достоевского и Тютчева, в анализе их подходов к таким “раскаленным” — и тогда, и тем более ныне — проблемам, как “Польский вопрос”, “Римский вопрос”, “Восточный вопрос”, Гачева не позволяет себе никакого публицистического “надрыва”, при этом подлинная любовь к России “сквозит и тайно светит” в каждой строке, но любовь эта — любовь к России в том ее образе, в каком ее замыслил Бог (немного перефразируя слова В. Соловьева), к России, призванной “послужить” всему миру, неся свет Христовой истины и всечеловеческого братства. Эта любовь — пожалуй, главное, что роднит обе рецензируемые здесь книги (помимо великолепного знания предмета и глубины анализа, не склонного избегать возникающих противоречий и нестыковок, не стремящегося к внешней стройности концепций).
Последняя часть книги Гачевой посвящена исследованию творческих, философских и политических “схождений” двух основных героев ее труда с А. Майковым и И. Аксаковым. Это исследование подтверждает один из основных ее тезисов: “Русская культура тем и уникальна, что она есть многоголосное и соборное целое и там, где умолкает один, его мысль подхватывает и развивает другой, а то, что интуитивно-образно намечается в литературе, религиозно-философская мысль выводит на уровень философской и богословской рефлексии”. Надо сказать, правда, что в этой части меня нередко смущало прямое выведение тех или иных мыслей и суждений Тютчева и Достоевского из прозвучавших ранее высказываний Майкова, Киреевского, братьев Аксаковых. В данном случае скорее следовало бы говорить о типологических совпадениях.
Читать дальше
