Николай Иванович Глазков (1919 — 1979), один из поэтических лидеров военного поколения, не ставший при этом фронтовиком, и отец самиздата, вынужденно ушедший в официоз, был из числа самых парадоксальных поэтов (и творчески, и жизнетворчески) середины минувшего века. Но при этом надо помнить и о парадоксальности — и о недоосознанной вполне специфике — самой этой эпохи.
Распространены несколько версий представления об эпохе конца 30-х — первой половины 50-х годов. Одна из них, самая упрощенная, подразумевает полный разрыв времен, в том числе в истории литературы, обусловленный разными факторами: от “внешнего” (репрессии, война) до “внутреннего” (исчерпание художественного потенциала русского модернизма). В этом смысле “новое”, возникающее в преддверии Оттепели, от официального “шестидесятничества” до первых групп неофициальной культуры, возводится к тем или иным традициям типологически, отчасти даже генетически, но именно при “разрывном генезисе”, связанном, так сказать, с “дистанционным обучением”.
Это, конечно же, модель крайне упрощенная и во многом неадекватная. Очевидно наличие фигур-медиаторов — Ахматовой, Пастернака, Крученых, Евг. Кропивницкого, некоторых других. Однако возникает искушение рассматривать эти имена в контексте “исторической поэтики исключений”, как своего рода системно не связанные феномены. Так, Михаил Айзенберг пишет: “Когда мы говорим о десятилетиях культурного провала, об отсутствии поэзии, нельзя забывать об условности высказывания. Люди жили, писали, вдохновляя окружающих своим упорством. Какие-то цепочки, от мастера к мастеру, не прерывались, и только этим путем что-то дошло до нас”1.
Эта картина, однако, также подразумевает ситуацию разрыва, в рамках которой возможны “хранители” и “восприемники”, но нет “действователей”, привязанных именно к данной эпохе. Между тем — перечислим. Особая, не укладывающаяся в модели “апокалипсиса андеграунда” роль обэриутов; сложное место Ильи Эренбурга, Сельвинского, Асеева, Крученых, Лили и Осипа Бриков в историко-культурном ряду; одиночки, подобные Оболдуеву, Кропивницкому, Роальду Мандельштаму, Александру Ривину, Андрею Николеву, Яну Сатуновскому, Леониду Мартынову (называю фигуры принципиально разных масштабов и литературных позиций); наконец, Пастернак и Ахматова, столь по-разному сформировавшие свои мифы, так или иначе деформирующие литературную реальность (неоценимо в этом смысле значение недавней книги Романа Тименчика “Анна Ахматова в 1960-е годы”, показавшей великое разнообразие контекстов, окружавших Анну Андреевну в эпоху, непосредственно пришедшую за кажущимся безвременьем).
Даже в этом, весьма неполном, списке имен просматривается огромное многообразие стратегий и тактик передачи и сохранения, наследования и преемственности, последовательного осуществления жизненной программы или сознательного и бессознательного отхода от нее… Соблазнительно описывать подобные движения биографий в публицистической терминологии, но это создаст глубоко ложную перспективу, при которой многомерное тело литературы предстает плоскостью или даже линией. Альтернатива, представляющаяся мне куда более разумной, ценной и интересной, — видеть в рассматриваемом времени особую историко-литературную формацию, со своими, порой сокрытыми от нас, осознаваемыми лишь благодаря косвенным меткам, но вполне реальными закономерностями и свойствами.
Особое место здесь — у ифлийско-литинститутских поэтов Бориса Слуцкого, Давида Самойлова, погибших Михаила Кульчицкого, Павла Когана, глазковских друзей-антагонистов. И совершенно особое место — у самого Глазкова. Это место обрисовывается Винокуровой с полнотой и убедительностью.
Это место новатора-изолянта, создателя достаточно эфемерной постфутуристической группы “небывалистов”, почему-то “вываливающейся” обыкновенно из поля зрения исследователей поэтических групп (быть может, потому что хронологическая одновременность этого образования, построенного вокруг Глазкова со товарищи, с поздними обэриутами-чинарями опровергает “финалистскую” концепцию обэриутского движения?), группы, безусловно, эпигонской по отношению к историческому авангарду, но совершенно “перпендикулярной” официальной структуре литературной жизни.
В самой Москве, белдня среди
Оболтусы неумной бражки
Читать дальше
