Ох вы, барышни Чехова.
Ладно, я остаюсь.
Помыслы жгуче молоды,
но не сказать, дурны.
Две войны и два голода,
красный кирпич тюрьмы.
Полупрозренья гения
в области мнимых числ.
Я с вами рву, Тургенева
циник и нигилист.
Спор, обида, пощечина:
прочь от меня, бунтарь!
Документы просрочены.
Ночь, аптека, фонарь.
Тоталитарного варева
смрад в лабиринте зим.
Гарибальди, я сваливаю
в Штаты, но через Рим.
Жизнь, из бутылки выгнанный
в плоть скудельную джинн,
партии наши сыграны,
мы расстаемся, жизнь.
На сто страниц приключения,
на две главы любви,
книга легкого чтения,
графия... авто... би.
* *
*
Летит, хоть крылом и не машет,
на синем белеет вдали.
Кувшин васильков и ромашек
ему отвечает с земли.
Что скажешь, художник? Попробуй
снежинку из класса машин
над зренье напрягшей Европой
свести — и с цветами кувшин.
Срисуй ойкумену как короб,
который из линий сплели
натужная тяга моторов,
недвижная тяга земли.
И наш на траве над скатеркой
в Булонском профанном лесу
июльский пикник, распростертый
под небом с бельмом на весу.
Еврейский сонет
Одно надорванное сердце стоит больше,
чем тридцать шелковых раввинских сюртуков
на территории ясновельможной Польши
под пеплом бархатным ашкеназийских слов.
Ты что же не прорек, а, пятикнижный Мойше,
про племя, в списках чьих не числится ни вдов,
ни сирот? Чей и сам язык умолк? На кой же
нам знать, что значило когда-то мазл’тов?
Один я помню, как в те дни у деда пахнул
сюртук, поздней на нем распоротый металлом
под левым лацканом. Теперь я тоже дед.
Забвенью все равно, где тлеть, в большом иль малом.
Вся выветрилась гарь. Я сосчитал и ахнул:
еще не минуло семидесяти лет.
Русский сонет
Перестреляны вещие волки,
но сладка золотая кутья,
и завернуты в бархат осколки
пыльных верст от жилья до жилья.
Где фольга полированной Волги —
умывальная чаша твоя,
как мои ни грязны и ни долги
ночи, в стаю сбивал их не я.
Я питал к тебе нежную слабость,
проживая лукаво и плево
день за днем — на фуфу, налегке.
Да и как не почувствовать сладость,
если имя мое — просто слово,
леденец на твоем языке.
* *
*
Холодный, как небо, ветер
легко пропорол мой свитер
и струйкой под сердце — юрк
за то, что всю жизнь я бредил
сезоном по кличке Питер,
как звали мы Петербург.
В июне, в августе, в марте
за мной он бродил с эскортом
плаща и шпаги дождей,
родной не метеокарте,
а медноконным когортам —
кумир мой, мой рок-диджей.
Ведь вся эта жизнь — пластинка,
исчирканная так тонко,
что что назад, что вперед,
как по бумажке гребенка,
мотаясь вдоль губ ребенка,
на выдох и вдох поет.
Не климат судьба, а омут
стихий, затоплявших память
по несколько раз на дню
у зданий, чей герб отпорот
и отдан фабрикам сирот
и вдовствующим авеню.
Как горб, протаскал я город,
чей ветром из моря вырыт
и склеен стужей скайлайн.
Я то и выдам за климат,
что здесь самописцы снимут
с прогулок и снов без тайн.
Мелодия
1
Разбуженное сушей пение,
невнятное, как Вавилон,
в какой-то миг гортанью гения
сгоняет к нотным строчкам волн.
Ни состраданья в нем, ни вымысла,
лишь голос, струнами протерт.
Не жди наград за то, что вынесла
душа, входя, как судно, в порт.
2
Сперва доносит с моря пение.
Но не его же! Чье же, чье?!
Он или нет, все жаль, — терпения
Читать дальше
