“Взять, например, интенсивные исследования в области обретения физического бессмертия (или кардинального увеличения продолжительности человеческой жизни), финансируемые двумя видными, знаковыми представителями российской элиты (фамилии не называю, но, поверьте, они не сходят с газетных страниц). Цель эта, по оценкам ряда американских исследовательских центров, вполне достижима на современном этапе научно-технического развития. <���…> В этой перспективе отношения между элитой и „остальными” превратятся в отношения имеющих общий антропоморфный облик, но фактически двух различных видов живых существ наподобие уэллсовских элоев и морлоков. Тем, кто посчитает эту зловещую перспективу авторской „страшилкой”, напомню, что в человеческой истории упадок и регресс занимают ничуть не меньше места, чем прогресс и развитие. <���…> Давайте посмотрим правде в глаза: великий Третий Рим пал, и на его руинах строится новый, поистине варварский мир”.
“Как показывает мировой опыт, радикальная самотрансформация элиты вообще возможна лишь перед лицом серьезных внешних и внутренних вызовов и угроз. Другими словами, чтобы измениться в нечто более справедливое и эффективное, наше правящее сословие должно быть поставлено перед выбором: уничтожение или изменение”.
Там, внутри. Юлия Кокошко отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского. — “Топос”, 2007, 10, 11 и 12 декабря .
“Мне не хватает, например, новых текстов Борхеса, новых стихов Бродского, новых романов Пола Остера — и всегда не хватает книг М. Ямпольского, сколько бы у меня ни было. Я обожаю поэзию — или, например, тонкие литературоведческие труды, и мне никогда так не то что не написать, но даже и не помыслить, посему я сочиняю скорее — обратное своим читательским предпочтениям, нечто частное, на малых любителей, и вообще исторгшееся из себя опасно приближено — к области очищения организма, по крайней мере — это не то, в чем хочется копаться”.
“А вообще — всегда захватывают писатели, интересно работающие с языком. И те, у кого я черпала уроки, это традиционные — Мандельштам, и поэт, и прозаик: „Шум времени”, „Египетская марка”, „Путешествие в Армению” и т. д. Проза Цветаевой. Бабель. Заболоцкий времен „Столбцов” и чуть дальше. Олеша. Вообще обэриуты. Фолкнер — „Шум и ярость”, а после „Авессалом”. Наконец — Э.-Т.-А. Гофман и не поток сознания, а просто — романтическое, экзальтированное многословие. Из современных рассказчиков мне остро интересен, например, Асар Эппель. И я обожаю переведенного им Бруно Шульца”.
“У меня — никаких отношений с религией, кроме озноба от высочайшей поэзии библейских текстов, восхищения в сферах живописи и архитектуры, головокружения у подножья готических соборов и тихой убежденности, что земному человеку такое — не по силам. Я — пустой агностик и не догадываюсь, откуда все есть, и не похвалюсь, что мне важно в такой-то день и час — объявить, отчеканить, зачитать манифест, вскочить на общественную платформу и так далее. Тишина — волшебнее”.
Марина Токарева. С бабуином к Харону. — “Московские новости”, 2007, № 48, 7 декабря .
Говорит Максим Кантор: “Однажды стало нестерпимо стыдно за трусость, в частности за привилегии, полученные за критику социализма, привилегии, от которых не смел отказаться. Я понимал, что за картины платят буржуи, те, которые получали от меня доказательство своей правоты и неправоты моей родины. Однако я ведь искренне ругал советскую власть, утешал я себя. Так что деньги и почет заслужил. Небольшие ежедневные уступки — к ним привыкаешь. Однажды я заметил, что мне неловко читать хорошие книги, которые любил в детстве: „По ком звонит колокол”, „Чуму”, „Сирано”. Это великие истории про людей, которые защищали других людей, не боялись идти наперекор обстоятельствам. И вот не получается их читать, зато легко читаю Довлатова. Знаете, я помню день, когда лежал на диване и читал Довлатова, умиляясь потешным ситуациям. И вдруг я словно со стороны увидел себя и книгу, которую держу в руках. В книге молодой, полный сил, здоровенный бугай двухметрового роста описывал, как он прячется от действительности. А на диване умилялся его шуткам другой молодой и здоровый человек, тоже именующий себя мужчиной. Дикость ситуации поразила меня. Вот этот набор из комфортабельной трусости, круговой поруки интеллигенции, признания богачей и социальной лени я и называл искусством. Словно надо было согласиться, что героизм и честность я оставляю героям великих книг, а сам живу в угодливости. Требуется это однажды понять, и Довлатова уже открывать не хочется, а на выставки современного искусства ходить стыдно”.
Читать дальше
