“Посредине Европы” — это позиция бескорыстного и заинтересованного наблюдателя. Такое положение предполагает определенную отстраненность, дистанцированность от события и требует острого взгляда для узнавания и открытия увиденного. При этом сам наблюдатель как бы умаляется, чтобы не исказить различенный мир и передать его предельно точно.
В “Избранное” вошли стихи из шести книг. Они приведены в обратном хронологическом порядке от 2005 до 1976 года. Это создает еще одну перспективу — не только пространственную, но и временнбую. Следя за эволюцией поэта, читатель вместе с ним погружается в толщу времени и сначала видит, к чему поэт пришел, а только потом — откуда он и как дожил до сегодняшнего дня.
За эти тридцать лет мир изменился. То, что некогда было целым, — распалось, то, что было разделено непроходимым барьером, — получило возможность ощутить себя единым. Но и сегодня мир снова и снова требует усилия объединения, преодоления “нетерпимости людской”.
Биография Даниила Чконии стала его поэзией, а поэзия — той нитью, которая сшивает огромный мир, распавшийся на страны-лоскуты. Она разглаживает границы, примиряя людей и культуры, объясняя их друг другу. В этом безусловная заслуга Даниила Чконии — и поэта, и главного редактора замечательного журнала “Зарубежные записки”.
Вадим Муратханов. Ветвящееся лето. М., Издательство Р. Элинина, 2007, 47 стр. (“Русский Гулливер”, “Литературный клуб „Классики XXI века””).
В предисловии к книге Анатолий Найман пишет: “Муратханов не прячет своих корней: эпиграф из Ходасевича, „Катулл без воробья, без ласточки Державин””. Эпиграф из Ходасевича звучит так: “О, хороши сады за огненной рекой”.
Мне уже доводилось слышать в частной беседе от Александра Иличевского, что Муратханов во многом отталкивается от Ходасевича. Но я никак не мог почувствовать это родство. Я не вижу той жесткости удара, которая есть у классика. Того почти цинического отношения к бытию, с которым говорится: счастлив, кто падает вниз головой. Но, перечитывая в очередной раз книги Муратханова, я с некоторым удивлением ощутил, что общее действительно есть.
Муратханов чувствует себя в Москве эмигрантом. Он родился, и вырос, и стал поэтом — в Ташкенте. Он стал русским поэтом, но язык, как выясняется, — еще не все. Он, конечно, великая подмога, но он не может заменить “солнечного зайчика, преломленного зеленой пепельницей, на подоконнике ныне снесенного дома”, девочку в футболке с веселым поездом, у которого за лето “округлилась труба”, и узбекскую речь, которой так насыщена поэма “Ветвящееся лето”.
В поэзии Муратханова есть ощущение горького необратимого разрыва. Все переменилось, и мир детства, многолюдных праздников: дедушка, который забывает русский язык и может говорить только по-узбекски, — этот мир остался если не за “огненной рекой”, то в какой-то бесконечной временнбой перспективе. Вот это ощущение внутренней разорванности и роднит Муратханова с Ходасевичем. “Смотрит кино свое поздней весной / о растаявшем мартовском снеге. / Все перемелется, все — возрастное. / Опустите мне веки”.
Не хочу на это смотреть. И никогда не привыкну.
Владимир Гандельсман. Исчезновение. СПб., “Пушкинский фонд”, 2008, 56 стр.
Когда я читаю Гандельсмана, у меня возникает ощущение, что вся его поэтика направлена на излом и торможение стиха. Едва ли не после каждой строки, после каждого слова происходит не только остановка, но и возврат. Иначе мысль теряется, а то, что она есть и она глубока и нетривиальна, — очевидно. А значит, читателю придется сосредоточиться и перечитать стихи, чтобы понять поэта.
Если нам не дано предугадать, как отзовется наше слово, мы можем попробовать так выстроить стих, чтобы читатель все-таки дождался отзыва. Остановился, не бежал торопливо по строчкам, не скользил взглядом по поверхности. Чтобы звук дошел, стихотворение не должно быть гладким. Пусть каждое слово встает на дыбы, каждая строка ложится поперек движения. Тогда, может быть, и удастся дождаться встречного чувства. Особенно остро эта сторона поэтики Гандельсмана ощущается на контрасте со стихотворением, полемически названным “Классическое”. Оно изящно, но оно здесь чужое.
В книге есть стихотворение “Толстой”. Это — поэтическая интерпретация ни много ни мало “Войны и мира”. Стихотворение довольно большое: в нем пятнадцать весьма прихотливо устроенных строф. И в нем не только пересказывается “мощная квадрига”, но отражается сам процесс чтения (хочется сказать — “созерцания”) и впечатление от этого созерцания. Строчки Гандельсмана заставляют вспомнить толстовский текст, как они могли бы вызывать в памяти пейзаж или реальное событие. И постепенно — после их второго, третьего чтения — роман реконструируется, всплывает в памяти. Он странен, но совершенно узнаваем. Это не дайджест содержания, а, можно сказать, отражение “чтойности” вещи (по Аристотелю).
Читать дальше
