Новый Мир Новый Мир: Новый Мир ( № 4 2009)

Порок

Речь твоя, милый друг, как дрозофила чешуйчатая, увеличенная в размере,

когда начинаешь ты свой порок оправдывать. Двое суток потом

пахнет палёной мушиной тушкой, запутавшейся и сгоревшей в торшере,

и сумрак безглазый странно так улыбается безгубым ртом.

Не за понюшку гавайского табаку погибаешь, не за карамельную славу:

за козлоногого, шелудивого горбуна, —

именно так его на иконе рождественской пишут… Он уже по праву

в хвост и в гриву тебя — то пенделя отвесит, то даст щелбана.

Ну и влип же ты, по самое “мама моя дорогая”, увяз в болоте.

А все храбришься — глядишь, губы складывая пирожком,

этаким Лютером полового вопроса,

Яном Гусом либидо,

Кальвином святой плоти,

пучеглазого Эрота старшим дружком.

Как же теперь ты в Царство Небесное въедешь из “жили-были”?

На каком турецком седле мысль твоя скачет, из Мертвого моря пьет?

Ангел тебя не поймет, на кривой кобыле

самаритянин добрый объедет, а перс добьет.

* *

*

Разве ты не знал бедности,

застенчивость не прятал в обшарпанном рукаве?

Папироской обиды разве впотьмах не дымил?

А перед зеркалом — разве не проводил рукой по стриженой голове:

глаза беспокойные, подбородок безвольный, — сам себе не мил?

Разве ты не сворачивался калачиком, чувствуя, как велик

мрак за окном, как туманна даль, как всадник с конём высок?

И вот-вот ураган размечет по миру обрывки книг,

перепутает имена, опрокинет звезды, собьёт идущего — с ног?

Разве тебе не слышались голоса неясыти, выпи, скимна, —

вестников бед?

Сердце не обвивала ль горечь наподобие змеи, вьюна?

Вьюга ль не угрожала, что мать стара, и отец дряхлеет, а брата и вовсе нет,

и некому защитить младенца, отрока, подростка — мальчик на все времена?

И теперь, когда ты — матёрый, как волк, и пуган, и тёрт, и бит,

как морская галька, обкатан, пригнан волной со дна,

в мёртвой воде замочен, на солнце выжжен и сыт

сам собою по горло — какая твоя цена?

Ты дедушку пережил по возрасту, врага по росту догнал,

ты Музе купил за ассарий пять малых птиц,

горячим воском закапал землю, в лицо узнал

средь пленниц душу свою — под жирным гримом блудниц.

И вот, искушённый, ты знаешь всех поименно — и мир и боль,

но томит и томит вина, подкапываясь, как тать, —

перед тем — из бедной семьи, застенчивым, выстриженным под ноль:

то пряник хочется ему дать, то просто к груди прижать.

Жизнеописание

В прошлом — депутат Думы и губернатор, отосланный на покой,

оставшийся не у дел, — он теперь томится.

У него прикоплено, прикопано под корягой, прикуплено — над рекой

в колоритной рощице, у моря и в двух столицах.

Вот он и смотрит, кто мог бы живописать

жизнь его, как бы заново, — трогательные такие книжки:

например, золотые прииски или — подвески алмазные, или —

им под стать —

медовые пчеломатки — нефтяные вышки…

Он даже готов и кое-какие тайны раскрыть,

имена назвать лиц, весьма высокопоставленных, а еще — такое:

то, что уже быльём поросло на черном холме, — разрыть

и выкопать городище, где Лихо спит на покое.

И за все он готов платить — за костюм, за грим,

чтоб сошлись дебет с кредитом, чтобы — гора с горою,

чтоб он вышел как Главный Герой и к нему, как в Рим,

ринулись все дороги, склонилось небо сырое.

…Пусть же все это обретает смысл под пером писца.

Безымянные духи получат имя, пространство ахнет,

а интрига, начинающаяся с крыльца,

вдруг в такую ударится метафизику, так шарахнет! —

что безделкой покажется авторский гонорар,

губернаторство с депутатством — мушиным бегом,

ибо все уже — тлеет, дымится, горит и пахнет…

“Пожар! Пожар!” —

так, наверно, закончится эта книга и — первым снегом.