и сорок пять минут ты в тесноте постой.
Зато какой товар, какая красота,
ушанку продают из римского кота,
пижаму с мертвеца, солдатские штаны,
они, что Пифагор, во всех углах равны.
Журнал, где голый зад и тот крутой фасад,
который увлекал меня сто лет назад.
Повсюду дуче сам, не верю я глазам:
“Бенито, наконец! Я здесь, но ты-то там!”
Мадонны, и божки, и будды без башки,
компартии былой линялые флажки.
Караты в чугуне и босхи на сукне —
и в этой стороне, и в этой стороне.
Вот римский сапожок траяновых времен,
а вот и скарабей, а вот и фараон.
Тебя нельзя пройти, ты долог, что Китай,
послушай, погоди, мне что-нибудь продай.
Бауту и судьбу, подшивку “На посту”,
и поднимуся я в такую высоту,
откуда видно мне до Лиговки моей.
Вы просто берега двух слившихся морей!
Я все с себя продам и все себе куплю,
поскольку ничего на свете не люблю,
а только этот хлам, позорище веков.
Ну, что поделать, я воистину таков.
Мне некого винить и нечего жалеть,
чуть-чуть повременить и вовсе ошалеть —
разрушить этот мир, рассыпать в прах Памир.
О, тлен, сегодня ты — единственный кумир.
Ты правишь и зовешь, диктуешь и паришь,
ты — Запад и Восток, ты — Рим, и ты — Париж.
Ты вышел из могил, покинул ты курган,
мы за тобой идем и по твоим кругам.
С тобою ночью спим, а днем тебе кадим,
и ты у наших ног, но ты наш господин.
Прощай, Великий Тлен у Тибра на камнях,
которые давно уже Великий Прах.
Прощай, не поминай, я твой Великий Раб,
и это ничего, что я бываю слаб.
Я вечен, словно ты, мы одного гнезда,
и надо мной всегда стоит твоя звезда.
…Я тут же купил себе старый кашемировый шарф, две фарфоровые пепельницы начала двадцатого века и примерился было к кожаной авиационной куртке фасона “бомбер”. Но насчет “бомбера” в последний момент передумал. Деньги были нужны для воплощения моего замысла. Через полчаса я нашел то, что искал. Часы, очень похожие по всем приметам на те, что подарил мне Бродский, но только без Микки-Мауса, ибо Микки-Маусов делают в Америке, и вообще это копирайт Уолта Диснея. Часы были гораздо лучше, чем у Бродского. Старые швейцарские часы, но уже с подзаводом, то есть им не нужны ни батарейки, ни ежедневное подкручивание, как у традиционных механических часов. Проблема состояла в том, что Рафаэлла уже видела на часах Иосифа этого идиотского мышонка и теперь твердо на него ориентировалась. Но я решил и эту задачу.
Естественно, на этом рынке был и “художественный” отдел, там на ходу рисовали портреты, впаривали какие-то персидские коврики, тут же валяли живопись под старину и даже русские иконы. И был один-единственный художник, который здесь же работал кисточкой, если вам надо было сделать надпись на подарочной вазе или даже целом сервизе. Вот к нему я и обратился. Звали его Луиджи, он оказался весьма толковым и сразу же понял меня, то есть предложил сделать точную копию циферблата моих часов. Тут же достал из ящика с инструментами лупу часовщика, вставил ее в левый глаз, и работа пошла. Она потребовала почти полтора часа, еще полчаса Микки-Маус подсыхал, и вот за это сравнительно небольшое время пресловутая лопоухая мышь смертельно мне надоела, и я решил ее вывести с циферблата настоящих часов Бродского. Луиджи совершенно не удивился, достал из того же ящика флакон с растворителем, и с мышонком было тут же покончено. Плату за всю эту тонкую художественную работу он взял умеренную, на радостях я вернулся к Рафаэлле на такси и вручил ей часы. Сам застегнул браслет на ее тонком аристократическом запястье, а она тем временем прослезилась.
На другой день она сама напомнила мне, что надо пойти в магазин за часами-компенсацией. И мы пошли куда-то на виа Венето, в дорогой магазин, где нас обслуживал продавец чуть ли не во фраке и белом галстуке. И я не стал “раскалывать” Рафаэллу на золотой “Ролекс” или “Картье”, которые она обещала. Все-таки я не такой уж жадный сукин сын.
Я выбрал очень красивые часы фирмы “Ситизен” с элегантным металлическим браслетом, тоже не совсем дешевые. И вот тут этот негодяй во фраке погубил мою великолепную обновку: он посоветовал мне взять новейшую авангардную модель, идущую самостоятельно, благодаря движению руки при естественном ходе жизни. Рука во время жизни дергается, в часах от этого сжимается какая-то пружинка, и они показывают время с точностью до одной десятимиллионной доли секунды. Казалось бы, что может быть лучше! Никаких забот! Превосходно! Но часы на мне вообще никак не шли. Я размахивал обеими руками, прыгал и приседал, пытался сделать сальто, но эти дорогие часишки остановились в день покупки на полночи и больше уже ни с места. А я все надеялся и как идиот не обменял их тогда же, в Риме, на нормальные часы. И через неделю после возвращения в Москву я бросил свои попытки.
Читать дальше
