Еще одним актом поругания традиции стало появление публичных библиотек: переход книги из области сакрального или приватного в сферу общедоступного хранителями старой книжной культуры, вероятно, воспринимался примерно так же, как обобществление жен.
Одна из составляющих мифа о храме Книги — пресловутая ахмадулинская “тишь библиотек”. Как ни жаль, но и этот поэтический образ следует отнести к “новоделу” — вплоть до времени раннего Средневековья книги писали и читали вслух: вербальная составляющая была обязательной частью процесса постижения текста.
Если на то пошло, уже появление письменности, как представил это событие Платон в “Федре”, вызвало большие опасения у современников. Вот что говорит у Платона египетский фараон Тамус, которому изобретатель Тевт представил первый письменный текст: “Ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам видимость мудрости, но не истину. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без изучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами…”
И этот выпал из дискурса!.. Революция, затронувшая Книгу и Библиотеку, кажется кому-то катастрофой — но лишь потому, что мы не жили в эпохи предшествующих перемен. Кризис “поколения Библиотеки” соединился с концом длительного исторического цикла, и оно, поколение, выпало не просто из среднестатистической возрастной ниши, а сразу из множества контекстов, определявших отношение к Книге и миру.
Первая и весьма трагическая перемена — завершился век Просвещения с его рационалистической, агностико-атеистической парадигмой и преклонением перед книгой как служанкой прогресса. Царство разума рухнуло — сперва в его коммунистической версии, а ныне мы наблюдаем крах версии либеральной.
На обочину современной секуляризированной жизни оказалось вытесненным христианство — базисная религия современной европейской цивилизации, последнее время существующей словно бы по инерции, без какого бы то ни было масштабного культурного проекта. Веру в Книгу — источник Божественного откровения — сохраняют лишь мусульмане, но их радикальное крыло враждебно светской литературе.
На рубеже тысячелетий шпенглеровский “Закат Европы” завершается: западная философия уперлась в то самое слово, которое, как известно, было в начале. Она ничего не объясняет и уж тем более даже не пытается подсказать человеку путь в этом мире. Российская традиция любомудрия (философии в западном смысле у нас никогда не было) по крайней мере честнее: она не строила рациональных систем, а потому не отвечает за их всеобщее банкротство.
Тихо умерла и надежда на всесилие человеческой мысли. Наука низведена со своего пьедестала. Учебники по ядерной физике и астрономии перестали казаться Книгами с Большой Буквы.
Самое незначительное, хотя, возможно, наиболее болезненное в личностном плане — уход не просто отдельных авторов, а целых поколений и школ. Для кого-то мучительно наблюдать, как их дети не желают читать братьев Стругацких. Другие цепляются за предание о великих поэтах серебряного века, не замечая, что из этой обширной группы актуальными остаются, как это ни смешно, авторы из школьного курса литературы советских времен — Маяковский и Блок, разве что на третье место претендует “диссидент” Пастернак.
Традиционные формы литературы — роман и лирическое стихотворение — оказались неадекватны действительности. Есть отдельные прекрасные поэты и замечательные стихи — но нет поэзии как движущей силы. Лирика слишком далеко зашла в поисках авторского “я” — она стала настолько автономна, что не нуждается в окружающем мире вообще, а в читателе — в частности. От романов — даже самых лучших — отдает наперсточничеством: трудно отделаться от ощущения, что тебя дурят тысячекратно используемым способом, и если ты поддаешься, то только от неизжитой привычки обманываться. Проза в ее первоначальном смысле существует сегодня исключительно в форме жанра, который во времена Цезаря и Галльской войны назвался “записками”, — это не художественная литература, но и не нон-фикшн в выработанных формах эссе, критической заметки, очерка и т. п.
Человек лишился всех внутренних мировоззренческих подпорок, а рецепты внешнего поведения больше не работают. Фактически он, как когда-то на заре культуры, вновь встал лицом к лицу с Хаосом, и диалогово-драматическая форма становится главным способом хоть как-то структурировать действительность.
Читать дальше
