Здравствуйте-пожалуйста! С высоких ступеней условно-плацкартного вагона ночного поезда Москва — Рыбинск, с тех же самых заплеванных досок, по которым только что протащили мешки и сумки с колбасой, мануфактурой и другими дефицитами той поры усталые и испитые, измученные жизнью мужики и бабы, вдруг снизошла, не вызывая в окружающих ни капли сочувствия ни своей молодостью, ни изысканностью туалета, некая золотая рыбка, как предсказание недолгого офицерского счастья. Или слетела сверкающая иным жизненным предназначением птичка — колибри? Пусть оба студиозуса Марбургского университета чуть подождут за дверью вагона, пока по ступенькам, как королева нарядных кальмановских оперетт, спускается юная Саломея.
Сначала из-за мешков, курток и плащей-болонья, из-за намотанных на головы платков, по уши нахлобученных картузов и врезавшихся в плечи лямок от рюкзаков — этих вещественных доказательств печальной стороны жизни — показалась хрупкая ручка в бежевой перчатке и помахала в воздухе, потом наверху лестницы возникло худенькое и некрасивое, крупное, с отчетливо нарисованными глазами, бровями и губами лицо Саломеи, потом под нерасчетливо взятой в поездку золотисто-коричневой шубкой из каракульчи появилась ножка в туфельке с каблуком, как на бал, сантиметров в тринадцать. Явление богини! Ножка повисла над размазанной грязью перрона, и уже мой офицерский бушлат, выстояв, принял на себя эту хрупкую птичку с сумкой-ридикюльчиком, которая на деле оказалась скатертью-самобранкой.
Зачем описывать утро и день в провинциальной гостинице, на серых простынях, когда под окном, внизу, проходят октябрьские демонстрации трудящихся? Помню всё. Снова риторический вопрос: почему душа и в старости такая молодая? Может быть, ее молодость в контрасте с быстро стареющим телом и подтверждает наше бессмертие? Наше бессмертие и, значит, существование Бога? Она никогда не постареет и, отлетев, молодая, позолоченная вторым, уже вечным, рождением, будет трепетать юной своей свежестью и ворковать, ничего не требуя, с другими, в слюдяных стрекозьих крыльях, юными душами.
Но не полезем дальше по вязким лестницам молодых воспоминаний. Если бы во мне возобладала сила романистики — о да, да, только университетской, профессорской, — то самое время во имя сюжета и чистоты повествования прервать этот рассказ и по контрасту устранить параллельные словесные гонки с классиком из Марбурга. О, этот знаменитый пробуксовавший роман с Идой Высоцкой. Какие остались слезы в дневниках и переписке! Но как переписка иногда и выдает! Черта с два я кого-нибудь бы оставил, если бы влюбился. Но влюбиться в наше время ужасно трудно. А любовь иногда так быстро оплывает...
Чтобы в наше время “вызреть” к семейной жизни, надо хоть сутки прожить с любимым существом и претенденткой на место жены в четырех стенах. Как, оказывается, могут быть предусмотрительны элегантные молодые женщины, спускаясь, как облако со сказочно-театральных небес, с грязных подножек вагона с мешочниками. В элегантном ридикюльчике будущей оперной примадонны, рядом с трусиками, тапочками и заячьей лапкой для пудры, хранились еще банка таллинских шпрот и банка сахалинской “бланшированной в масле” сайры, а в ночную рубашку была завернута бутылка коньяку. Саломея всегда знала — о, этот поразительный женский, бабий, инстинкт! — что путь к сердцу мужчины лежит не через возвышенные разговоры, а через желудок. Ну что еще надо молодому офицеру, только что протолкавшемуся через подозрительный взгляд гостиничной администраторши, дотошно рассматривающей паспорт его “жены”?
В качестве этнографической вехи времени для будущего: эти милые женщины-портье в советское время почти добровольно исполняли роль полиции нравов, хранительниц достижений морально-этического сыска. “А где же печать о регистрации?” — вопрошал изучающий взгляд провинциальной халды с сооруженным на голове безобразием похлеще париков придворных Людовика ХIV. “Значит, блядь привез!” — кричала каждая выдающая веселую молодость на танцплощадке и в привокзальном ресторане припудренная морщинка и складка вдоль губ и на шее.
Как все же женщина понимает женщину! Плечико не теперешней птички, с хрупкими, лишенными кальция костями, каким оно стало сейчас, — иногда касаясь, я содрогаюсь от его бесплотности, оно выскальзывает из рук и ощущений, — итак, покрытое нежной каракульчой плечико твердо отодвинуло от окошка администратора армейский бушлат, плохо сидящий на страст- ном молодом офицере. И здесь даже сегодняшний иллюзионист Давид Копперфильд не смог бы, наверное, добиться большего психологического изменения в обстановке. Магическим образом щелкнул замочек все на том же бездонном, как сундук волшебника, ридикюльчике, и оттуда, шурша фольгой и блистая типографской краской, появилась свежая московская шоколадка с брендом “Гвардейский”, рядом мелькнула какая-то средняя, в типичной валютной раскраске тех времен, бумажка, сразу встроившись именно меж теми криминальными страницами паспорта, где должен был стоять тот самый, как божественная субстанция, штамп, который казенным синим цветом объединяет мужчину и женщину, разрешая им совместное местонахождение в гостиничном номере. И — о, чудо — за окошечком все волшебным образом переменилось. Никаких молний! Только благословляющий елей волнами пошел из святилища нравственности и благонравия. А вместе со снисходительным вздохом: “Понятно, дело молодое” — возник и заветный ключ на чугунной, чтобы прожигала карман, бляхе.
Читать дальше
