— Не выйдет.
— Почему это не выйдет?
— Ее уже самовольно заняли.
— Кто занял?
— Петров из подвала. Их там в подвале двенадцать человек. Один ребенок спит на столе, а у этого Петрова тоже ребенок родился. Он взял и въехал в эту комнату, что за смертью Носова.
— Возмутимо! Введите его!
Входит молодой парнишка, шапку прижал к груди, глаза испуганные.
Председатель:
— Образование?
— Восемь!
— Где работаешь?
— Ателье!
— Кем!
— Закройщик!
— Как же ты поступил, что позволил себе самовольно въехать?
— А куда мне было жену с ребенком везти из родильного дома? В подвал? Там нас двенадцать человек, и вот тринадцатый народился. Что же, мне его под стол класть? Ведь я что просил? Я что просил? Я просил: прислушайтесь к тому, что родился ребеночек. Мальчик! Но никто не хочет прислушаться. И я пошел в ту комнату, где помер человек...
— Та, что за смертью Носова?
— Чего? Может, и Носова. Не знаю, знаю, что помер. И я въехал. И, не скрою, сказал управдому: если тронешь меня, я тебя зарублю топором.
— Разве так советские люди говорят? Разве так можно?
— А под столом ребенку спать можно? Ведь ребенок народился! Мальчик!
— Мальчик, мальчик! А в санузле жить можно? Нет, самовольно вселяться никому не позволено. Мы еще поговорим с тобой в другом месте!
Первая речь председателя домкома
— Остановлюсь на первом пункте, о количестве квартир, включившихся в соревнование за коммунистический быт.
Раньше у нас было зарегистрировано как хорошие шесть квартир, а теперь одиннадцать. Они выполняют пункты, чтобы сберегать соцфонд и соблюдать взаимоотношения.
Есть четыре семьи в хороших взаимных отношениях, люди стали более общаться, и мы должны афишировать, когда работает клуб или кинопередвижка, а то афиш нет, и люди не знают, когда работает клуб, в котором они могут общаться.
Нам некоторые говорят разные нарекания, и, конечно, извините за грубость, мы, конечно, много набракоделили. Но есть такие, что зря злорадствуют, и если по-ихнему не вышло, то делают улыбочку. Вот Пахомова из дома шесть по Неждановой, она вечно бегает в единственном числе и смотрит, что не так.
Я еще хочу остановиться на наших проживающих гражданах, чтоб их обслуживать. Потому, что они от всей души и даже мансандру надстроили и все общее пользование сделали своими руками. Но есть такой ремонт, что они сами не могут. И они говорят: мы все сделали по-хорошему, а с крыш капит и капит, и полы прогибаются, а надо, чтоб наш советский пол в советской квартире ни в коем случае не прогибался и был в порядке.
На этом я, конечно, буду заканчивать, только хочу сказать, что была очень хорошая и коммунистическая квартира восемь в доме два по Станкевича, там жильцы и похороны вместе, и свадьбы, но сейчас эту квартиру мы не включили, потому что жилец Вышинский — пожилой товарищ, женился на молодой и на этой почве стал устраивать скандалы в квартире. То он ревнует, то он не в себе, то еще что-нибудь. Ну и все. И еще под конец скажу, что дворники нонче мученики — какие морозы были, что есть лед, который по сю пору не сколот. Вот это плюс к чему я хотел сказать.
Или вы не согласны?
— Жили мы с женой Ревеккой Иосифовной и дочкой в двенадцатиметровой плохой и темной комнате. Плоховато жили, но ничего. А дочка возьми и выйди замуж. Муж инженер и работает в “ящике”. Но четыре человека — это не три человека. А потом молодые возьми и роди одного мальчика, а потом и другого. Согласитесь, что шесть человек — это не три человека, или вы не согласны? С разрешения жилищной конторы мы с женой поселились в нежилой темной кладовке в той же квартире, а детям освободили комнату. Но согласитесь, что это — не выход. Нас поставили на очередь. Но когда же придет та очередь?
Дочка: Папа, а ты скажи про то, что ты — инвалид войны.
Отец: Это к делу отношения не имеет. К делу отношение имеет то, что нельзя жить вшестером на двенадцати метрах и нельзя жить в кладовке, если ты человек. Или вы не согласны?
Старший инспектор по жилищным делам поучает молодого:
— Что ты их всех жалеешь? Что ты их жалеешь? Они все лезли в Москву, думали, тут хлеб и колбаса на деревьях растут. Вот, например, татары. Они в колхозе жить не хотят, работать не хотят. Им самое милое дело — в дворники! Я им говорю: “Ну куда вы лезете? Ведь глубокий подвал, ведь этот подвал каждую весну заливают сточные воды”. Нет, лезут. Въехали пять человек, а сейчас их семь. Расплодились. И вот сейчас вся свора требует жилплощадь. Не хотят, видишь, жить в подвале. Хотят, понимаешь, наверх. Вот ты их и жалей! Ты лучше спроси, зачем им было в Москву лезть? Или вот, например, Бухман. Сапожник. Жил он, понимаешь, в Конотопе. Домик. Сад. Когда война, он, конечно, наутек. В сорок третьем прибыл в Москву с женой, где уж он до сорок третьего бегал, не знаю. Ну, в Москве где-то примостился, тогда по глупости всех прописывали. А потом дочка с фронта у них вернулась, и зять опять же появился, и тоже: требуют! Ехали бы к себе в Конотоп. Там, наверно, и дом, и сад целы, а ему Москву подавай! А ты их жалеешь!
Читать дальше
