Корни этого ощущения неприобщенности как безликости и делают героя типичным ОЦЧ. То, что он уехал из родной Сибири, — это полбеды. Вся беда в том, что наше современное общество в каком-то смысле целиком выехало из Сибири. Мы — бес-почвенники. Городская европейская обескорненность помножена в нас на неоднократную прерванность традиции. Пресловутая “народность” — не означает ли она, в конце концов, понимание, для кого и для чего пишешь, в контексте какой культуры? Так вот, ОЦЧ — не народен, не традиционен, не укоренен. Жизнь воспринимается им как экскурсия — в раскопки археологов, в шахту, в деревню, в тайгу, короче, туда, где обитают приобщенные, укорененные люди, за существованием которых герою остается только наблюдать. Может быть, самые лиричные страницы повести — о том, что для ОЦЧ навеки недоступно. Об ощущении жизни, “начавшейся не вчера”, “тянущейся не суетливо”.
В этом смысле ключевой эпизод повести — экскурсия героя в шахту. “Там, под землей <���…> обнаружилась культура того самого дела, которое в целом называется „шахта”, там чувствовалась традиция, основательность и строгость”, — герой видит то, чего не хватает его обществу (которое базируется, наоборот, на новшестве, одномоментности и расслабленности).
По сути, этот текст написан от лица того, кто писать не должен, — от лица человека, который не видит в мире ничего особенного. ОЦЧ не дано непосредственное ощущение жизни — отсюда ключевая роль слов “ничего не понял”. Герой-рассказчик улавливает только слова, представления — информационный шум о действительности, сама же по себе реальность представляется ему столь же обыкновенной и неопределенной, как он сам. И когда он, скажем, вслед за археологами осматривает курганы, то видит перед собой только “кочки”. Ну да, курганы — “кочки”, как звезды в каком-то смысле — белесые пятнышки. Что вы хотите от человека, которому в древних наскальных рисунках важно, что они, “хоть убейте меня, некрасивые”, и который даже о кульминационном моменте книги — встрече с таежным медведем на воле — не может рассказать “ничего определенного”.
Все бы ничего, если бы ОЦЧ не начал наглеть. Какой бы он ни был несчастный-неприкаянный, а все же он — хозяин теперешней жизни. И без особого смущения может махнуть рукой на “великую музыку и великую живопись” потому, что, мол, все великое подчеркнуто создавалось не для него и что он “не мог быть интересен всем этим художникам”. Вместо этого “великого” ОЦЧ предлагает нашему вниманию непримечательные частности своей жизни. И Гришковец вот все пишет и пишет об этом ОЦЧ, и все от его лица. И песенки начитывает про плохое настроение да про умильное я-хороший-и-она-меня-любит. И тем же языком — за повесть.
Язык повести самый ограниченный и неопределенный. Даже не язык, а словарь. Открываемый все время на словах “что-нибудь”, “какие-нибудь”, “эти”, а главное, “просто” — в значении “непосредственно”, “обыкновенно” употреблено 22 раза (это те, что мне удалось подсчитать) — вот уж слово-девиз обыкновенного человека! Описания плоски, эпитеты банальны, и все это на фоне имитации живой разговорной речи, выраженной в словах-паразитах и многоточиях.
По всем признакам книга “Реки” попадает под категорию описанных Львом Пироговым безгеройных, бесконфликтных, бессюжетных произведений. Но если эта бесфабульность и есть литературная магистраль?.. Бога ради, сверните. Там тупик.
ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ПАВЛА РУДНЕВА
Театральные впечатления Павла Руднева
1. Ясная Поляна: приращение “Новой драмы”
В августе в Николо-Вяземском, филиале Ясной Поляны возле Мценска, проходил уникальный семинар драматургов и режиссеров. Театр.doc и фестиваль “Новая драма” опробовали новую технологию — создание замысла пьесы с нуля в совместных тренингах драматурга и режиссера. В заповедных толстовских местах попытались представить себе, что написал бы Лев Толстой, живи он в наше время.
Одновременно эту лабораторию можно воспринимать как “репетицию” спецпрограммы IV фестиваля “Новая драма”: здесь испытывалась жизнеспособность идеи “Толстовских чтений”, которой будет подчинена вся структура сентябрьского фестиваля современной пьесы. Концепция Михаила Угарова и Елены Греминой заключается в попытке найти культурные истоки современной пьесы. Русская драматургическая культура в начале века имела две равновеликие тенденции — чеховскую и толстовскую. Чеховская, интеллигентская, поэтическая, сумеречно-интимная, доминировала в XX веке и истощилась к его концу — в противном случае Чехов бы сегодня так не “надоел” в театре. Толстовская, социальная, натуральная, народно-прозаическая, ушла в сторону, но не была забыта. “Толстовские чтения” — это попытка поднять на щит новой пьесы мощный облик Толстого. Именно поэтому толстовские темы и мотивы звучали в замыслах современных драматургов.
Читать дальше
